Дело было так
Шрифт:
Авигайль, еще больше развеселившись, спросила:
— Что она нам пожелала? Доброй ночи?
Я сказал, что это можно понять и так, но на самом деле бабушка сказала что-то вроде «Have a good time».
Она сказала:
— Я не верю.
— Это то, что она сказала, и это в точности то, что она имела в виду.
Комната не изменилась с тех пор, как я спал в ней в прошлые разы и в самый первый свой раз. Та же старая этажерка с подшивками «Молодого рабочего» и приложения «Давар для детей», те же старые приятные простыни и складывающиеся деревянные ставни, та же слабая сетка, которую давно бы пора перетянуть, те же светло-оранжевые в точечках плитки пола, сверкающие от непрерывной чистки и мытья, и тот же шепот кипарисов, которые когда-то посадил дедушка, — в ту ночь они еще стояли там, по сторонам ведущей во двор дорожки, и на одном из них даже послышалось давнее пугающее уханье, но это ухала уже другая сипуха, не та, которая пугала меня, когда я, пятилетний, спал в этой же комнате. Может, ее правнучка?
Старая железная кровать скрипела. Мы с трудом сдерживали смех. Впрочем, описывать такого рода детали я не склонен, ни в моих вымышленных романах, ни в этом подлинном рассказе. Скажу лишь, что Авигайль провела тогда со мной всего несколько дней, а потом вернулась домой, в Америку. Мы не были друг для друга ничем особенным — просто случайное и мимолетное любовное приключение, — но в ту ночь, кульминация которой была еще впереди, я любил ее настоящей любовью, и ее объятия тоже говорили о любви.
Мы любили, и смеялись, и смотрели друг на друга нос к носу, и играли в «сейчас я не вижу, а ты видишь, а сейчас я вижу, а ты не видишь» и в другие секретные игры всех близоруких, а потом, после того как я перевел ей комикс Нахума Гутмана с последних страниц «Давара для детей», мы уснули, как были, раскинувшись на смятой постели, без одежды и без одеял, и такими нас увидела бабушка, когда в три часа утра открыла дверь и вошла в комнату.
Она не постучала, и я не почувствовал, как она вошла, но Авигайль вскочила, схватила простыню с пола, закуталась в нее, села на постели и воткнула локоть мне под ребра. Несколько секунд я моргал спросонья, потом пришел в себя и понял, что странное размытое существо в белом балахоне — не порождение моего сна, а бабушка Тоня собственной персоной, и что я гол, как младенец, а она — в длинной ночной рубашке, сшитой, как видно, из старых простынь, которые тоже было запрещено выбрасывать. Но когда я наконец сел на постели и надел очки, чтобы понять, что происходит, я вдруг совершенно перестал интересоваться и самой бабушкой, и ее нарядом, потому что увидел, в тени за ней, еще что-то большое и странно сверкавшее в полутьме.
Глава 29
Сердце мое замерло. Я сразу понял — передо мной знаменитый пылесос, легендарный «свипер бабушки Тони». Он явился наконец из той сказочной страны, что за дверью ванной комнаты, из страны наших семейных вымыслов и сказаний, выбрался из своей коробки, сбросил свой саван и материализовался у меня на глазах. Вот он — собственно-личное доказательство своей реальности. Не сон, не сказка и не обман зрения. И не тот маленький пылесос, который якобы привез сюда дядя Исай уже после образования государства, а тот самый, прославленный, большой свипер — пылесос глобуса и карандаша, широкого океана, Нью-Йорка и Тель-Шамама, белого, желтого и зеленого, синего, в горошек и красных. Значит, дело было именно так, во всех его деталях и тонкостях. И мама была права.
Бабушка Тоня прошла в центр комнаты. Пылесос ехал за ней. Оба шли совершенно бесшумно. Она, маленькая, — босиком, он, большой, как корова, но тихий, как кошка, — на своих черных резиновых колесах. Ночная рубашка белела. Хромовое покрытие сверкало. Корпус свипера был и в самом деле огромен, как бочка. Толстенный, с мою руку, шланг покачивался с той ленивой расслабленностью, в которой угадывается огромная скрытая мощь.
Хоть и абсолютно голый, я все же позволю себе сейчас на миг задержаться, чтобы кое в чем признаться, прежде чем продолжать. Дело в том, что в мою душу давно уже и не раз закрадывалось подозрение, что все наши семейные рассказы о свипере были не столько разными версиями одного и того же вымысла, сколько разными мифами, разросшимися вокруг некой давней, но вполне реальной истории, как привитые ветки со временем разрастаются вокруг ствола. Но тогда, думал я снова и снова, вполне возможно, что в некоторых, а то и в большинстве наших семейных историй, как это свойственно и всем другим мифологиям, дело хотя и «было», но было не совсем «так». Дедушка Арон действительно собирался покончить с собой, но вовсе не в Иордане, а в ручье Кишон. Цыгане не умыкали дядю Ицхака — он сам удрал к ним из дому. Иа, наша ослица, безусловно, была интеллигентной, но отнюдь не такой умной, как мне рассказывали, — она не открывала замок «куском железной проволоки», а просто украла ключ из дедушкиного кармана. И возможно даже, никогда не летала по воздуху, а если и летала, то не дальше чем до Кфар-Иошуа. И вот, поскольку все эти истории давно уже вызывали мое подозрение, я все время мысленно преуменьшал и размеры, и весь облик легендарного пылесоса. А сейчас выяснилось, что и моя мама, очевидно, делала то же самое, ибо настоящий свипер оказался во много раз больше и величественней, чем в ее рассказе.
Так или так, но вид свипера, который на моих глазах облекся в шланг и корпус, а также мягкое тепло женского тела под моим левым боком, неопровержимо свидетельствовавшее, что я в здравом уме и в полном сознании, — все это привело меня в восторженное состояние. Так, наверно, чувствовал себя Генрих Шлиман, когда, по его словам, «подтвердил писания Гомера», раскопав и опознав развалины Трои. И так, наверно, будут чувствовать себя какие-нибудь будущие археологи, когда в один прекрасный день вдруг обнаружат Скинию Завета и Ноев ковчег.
Впрочем, бабушку Тоня интересовали отнюдь не эти историософские и когнитивные аспекты явления ее свипера народу.
— Спроси ее, — сказала она мне, совершенно игнорируя и нашу ситуацию, и мою наготу, и растерзанную кровать, как будто мы все еще сидели с ней на ее кухне, разговаривая и закусывая водку селедкой, — спроси ее, может ли ее отец достать мне маленькую прокладку для этого свипера.
Я не поверил своим ушам.
— Бабушка, — изумился я, — и ради этого ты вошла сюда без стука, прямо посредине? Ради какой-то прокладки для твоего старого пылесоса? Ты знаешь, который час?
— Это очень маленькая прокладка, — сказала она, — и я не вошла посредине. Я слышала, когда все закончилось. И я дала вам достаточно времени отдохнуть и остудиться.
Авигайль была в шоке. Она спросила шепотом:
— Что происходит? Это тот самый пылесос, которым она не пользуется? Чего она хочет?
— Она хочет, чтобы твой отец достал ей какую-то деталь для этого пылесоса, — сказал я. — Объясни ей, что это невозможно, иначе она не даст нам спать до утра, и дай мне конец простыни, я не могу так лежать перед нею.
— Скажи ей, что это очень маленькая вещь, — сказала моя бабушка. — Эта испорченная прокладка, она не закрывает как следует быть, и мне нужна новая вместо нее.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь пользовалась им всего одну неделю.
— Две, — сказала она. — И я очень хорошо все знаю, потому что так сказал Ицхак, а Ицхак почти инженер, и он понимает толк в таких делах. Он разобрал этот свипер, и он его проверил, и он сказал, что когда-нибудь, через много-много лет, эта прокладка уже не будет работать как следует быть, и тогда вся пыль убежит мне наружу.
— Но почему она понадобилась тебе именно сейчас?
— Она понадобилась именно сейчас, потому что Ицхак сказал, что это случится через много-много лет, а с тех пор прошло почти сорок лет. Разве это не много?
Эта железная логика меня покорила.
— Она хочет поменять уплотнительное кольцо для этого пылесоса, — сказал я Авигайль, — и просит, чтобы твой отец достал ей его.
Авигайль встала, потянула всю простыню к себе и завернулась в нее. Потом подошла к свиперу, наклонилась над ним и стала внимательно его рассматривать. Я остался лежать, от всей души наслаждаясь происходящим. Немногим парам дано уже в первую совместную ночь оказаться в такой необычной и возбуждающей ситуации: «последняя стража» [62] ночи, сквозь щели жалюзи просачивается свет полной луны, висящей над горизонтом, любовник лежит на кровати в чем мать родила, его бабушка стоит рядом в ночной рубашке, а его женщина, в одной простыне на голое тело, склоняется над древним пылесосом, который материализовался какую-нибудь минуту назад и уже нуждается в замене прокладки! Чего еще желать?!
62
Последняя стража — время от двух часов утра до рассвета.