Дело генерала Раевского
Шрифт:
— Олег Николаевич, — вставил я.
— Да, Олег Николаевич, — согласился невесело Кирилл Маремьянович, — поскольку он тоже попал в эту мышеловку, я считаю, что моя вина и перед ним есть. Исповедываться мне больше некому. Да и со мной трудно сказать, что и когда произойдёт. Со мной тоже любое может случиться. Он меня уже, как у них говорится, посадил под банку... Я родился здесь, в Москве, до Октябрьского переворота. Мой отец был пехотным офицером. Погиб в Добровольческой армии. Об этом никто не знает. Кроме, может быть, одного человека, которого вы знаете и которого зовут Евгений Петрович.
5
— Жека, — поправил Олег.
— Евгений Петрович, — повторил Кирилл Маремьянович.
— Его зовут Жека, — сказал Олег.
— Вы его знаете? — удивился Кирилл Маремьянович.
— Знаю, — сказал Олег.
— Давно? — спросил Кирилл Маремьянович.
— Давно.
— Тогда другое дело, — пожал плечами Кирилл Маремьянович. — Впрочем, дело не в этом.
— И в этом, — сказал Олег.
— Сам я боевой офицер, — начал Кирилл Маремьянович. — Прошёл войну. С первого дня до последнего. Дважды был ранен. В плен не попадал. После второго ранения меня направили преподавать в военное училище на Волге, в небольшой городок. Служил я, то есть преподавал там, благополучно. Пока не оказался на свадьбе моего товарища, тоже офицера. Всё было бы хорошо. Свадьба начиналась богато, по-военному. В основном были офицеры училища и так кое-кто. Предложен был первый тост. Тост был предложен за Сталина. И дёрнуло меня за язык. Я заметил, что на свадьбе первый тост всегда поднимают за жениха и невесту, потом за родителей, а уж после за людей самых почётных и любимых. Так и сделали. Через полгода меня вызывают в Москву, в Министерство обороны. Я обрадовался, так как подавал рапорт об отставке, хотелось мне работать по научной части. У меня два высших образования, которые я получил до зачисления в армию. Одно из них историческое. И хотя понимал я, что ни о какой исторической науке у нас не может быть и речи, меня привлекала возможность хотя бы для себя лично, для собственного интеллекта иметь доступ к литературе дореволюционной и зарубежной, да и в советских изданиях иногда что-то пробегало, проскальзывало.
Ехал я в Москву, будучи настроен бодро. При выходе из вагона там, на Павелецком вокзале, меня почему-то встретили два человека в кожаных пальто. «Вы такой-то такой-то?» — «Да». — «Мы вас и приехали встречать». И быстро пошли со мною, один справа, другой слева, задавая массу вопросов о погоде, здоровье начальника училища, о моем здоровье. Так мы прошли здание вокзала и вышли на площадь. Подошли к голубенькому «Москвичу», в котором тоже сидел человек в кожаном пальто — на месте шофёра, конечно. Он приветливо мне издали улыбнулся. Один из встречавших зашёл с левой стороны машины и сел. Второй открыл правую дверцу, дружеским жестом пригласил сесть, сам сел за мной. И на моих руках щёлкнули наручники.
Кирилл Маремьянович благодушно рассмеялся, так что на мгновение помолодел. И продолжал:
— Привезли меня к какой-то школе. Надо сказать, что тогда было время великих строек коммунизма и по всей стране требовались миллионы заключённых. Все тюрьмы были переполнены. Как оказалось, здесь действительно была недавно школа, вернее, общежитие для учителей нескольких интернатов. Учителей куда-то переселили, а может быть, посадили и сделали здесь тюрьму. И вот здесь, именно в этом общежитии, я получил первый и самый поучительный урок о настоящем и будущем нашем. Меня швырнули на пол какой-то комнатушки. И заперли. И, как у нас водится частенько, забыли обо мне. По-моему, это была комната для техничек. Где они были к тому времени, эти технички, на Колыме или на Волго-Доне, я не знаю. Проходит день, проходит два. Я сижу тихо. В комнатушке, к счастью, была раковина с краном. В неё я и мочился. А из-под крана пил и был счастлив, думал, что меня арестовали случайно и теперь разбираются. Может быть, даже отпустят. В это я поверить ещё не мог. Но через два дня я захотел в уборную. Уже по-настоящему. И я очертя голову начал бить в дверь. Никто не обращал на мой стук внимания, хотя шаги проходящих мимо раздавались. Потом кто-то отпер мою дверь и недовольным голосом спросил:
— Чего тебе?
Я объяснил.
— А кто ты? Кто такой?
Я тоже объяснил.
Дверь закрылась. Шаги удалились. Потом шаги вернулись. Дверь снова отперли, поставили мне пустое мусорное ведро. И снова заперли, сказав:
— Дурак.
Утром за мной пришли.
— А какое это имеет отношение к нашей сегодняшней ситуации? Какое это вообще к нам имеет отношение? — спросил я.
— Прямое, — сказал Кирилл Маремьянович, снова плеснул в стакан и снова выпил, потом продолжал: — Надо сказать, что пребывание в той школьной комнатке было, пожалуй, самым счастливым временем в моей жизни. Эти три дня был я совершенно один, может быть, впервые в жизни. Оставалась у меня какая-то надежда на то, что всё случившееся какая-то ошибка, что все эти три дня какое-то начальство разбирается в моей судьбе. Но вскоре всё встало на своё место. Я, дурачок, всю жизнь любивший Данте и время от времени перечитывавший его, забыл главное: «Оставь надежды — всяк сюда входящий». Я, в сущности своей человек не такой уж глупый, должен был давным-давно понять, что самое прямое отношение эти слова имеют ко всякому, кто родился в нашем обществе. Особенно же они применимы к тем, кто наделён хотя бы каким-то умом или талантом.
Кирилл Маремьянович глубоко вздохнул, глянул на бутылку и на стакан и продолжал:
— Вот мы сейчас уже четыре месяца разглагольствуем о Бородинском сражении. Да это самое Бородинское сражение и вся кампания по изгнанию Наполеона — ярчайшее свидетельство этого. Почему мы так единодушно воспеваем Кутузова, этого последнего фаворита одряхлевшей под своими гвардейскими жеребцами Екатерины, нашей матушки любимой, подложившей под Россию такую мину замедленного действия, которая будет взрываться и взрываться ещё из века в век? А самые драматические фигуры — это герои Отечественной войны, которые, несмотря на иезуитство Кутузова, всё же спасли Россию. Сразу после окончания войны всех их Александр отстранит от государственных дел, одних, как Ермолова, загнал на Кавказ завоёвывать народы, которые никогда не будут нашими друзьями, а навсегда останутся врагами открытыми, как Джугашвили, другие скрытыми, как Микоян, мстителями нам. Других сослал в Малороссию командовать в глуши каким-то второстепенным корпусом, как Раевского. Третьих, великолепных армейских офицеров, заблокировав со всех сторон, заставил сбиться в эти глупые тайные общества. Следил за ними целое десятилетие, а потом, сбежав с трона, предоставил своему братцу загнать их в Сибирь. Вот когда произошёл главный и определяющий разгром русского общества на целые века. Вот когда воинствующая посредственность уселась в России вокруг трона навсегда и началось гниение нашей Родины. Это гниение не смогли остановить три наши революции, а только всё усиливали, всё усиливали его. Вплоть до наших дней, когда общества фактически нет.
— Ну а чем же кончилось дело у следователя? — спросил Олег.
— Кончилось оно примитивно просто, — усмехнулся Кирилл Маремьянович, скривив болезненно губы, — в конечном итоге мне дали двадцать пять лет за организацию покушения на Сталина.
— А вы его когда-нибудь видели? — спросил Олег.
— Не только не видел, но видеть и не мог, и не хотел.
— А вы подписали показания на себя?
— Конечно, — покрутил головой Кирилл Маремьянович, как бы освобождаясь от какой-то невидимой петли. — Конечно же, и подписал охотно.
— Почему? — поразился я.
— Ради этого я и завёл этот разговор. Следователь сразу же начал на меня кричать. Он, внешне совершенно милый русский парень, весьма похожий, кстати, на Теркина, весь побагровел, стал размахивать руками, обзывая меня гнидой, врагом народа. Он кричал о том, что не даст мне убить великого вождя всех народов и что меня, предателя Родины, сотрут в порошок. Когда он прервался, я ему как можно деликатнее сообщил, что я живу в советской стране, самой демократической, самой свободной и самой счастливой в мире. В этой стране есть уголовно-процессуальный кодекс, по которому назвать человека можно преступником или предателем только тогда, особенно официальному лицу, когда суд его признает таковым. Майор НКВД посмотрел на меня, побелел лицом и зачем-то полез под стол. А сидел он напротив меня, но по ту сторону стола школьного, за которым на занятиях обычно сидит учитель. Он почти весь склонился под стол, и спина его как-то странно вздрагивала. Не то ему стало плохо и он задыхался, не то он смеялся там или плакал — понять было трудно. Наконец он поднялся над столом, и в правой руке его взвился сапог. Там, под столом, он с усилием снимал его. Из сапога над столом пахнуло потной портянкой, и со всего размаху майор шарахнул меня сапогом, задником его в лоб. Это был простой советский аргумент, которого мне хватило на всю жизнь, до сегодняшнего дня.
— Этот аргумент ещё дореволюционного происхождения, — вздохнул Олег, — хотя лучшие люди России всегда придерживались правила: лучше оправдать десяток виноватых, чем осудить одного невиновного. К сожалению, таких людей в России со времён именно Александра Первого становилось всё меньше и меньше.
— Пока не грянул Октябрьский переворот, вернее, январский, потому что настоящий переворот произошёл тогда, когда большевики разогнали Учредительное собрание.
— Всё это так, но в чём суть вашего выступления? — спросил Олег.
— Суть в том, что убит, хотя умер в больнице Склифосовского, Мефодий Эммануилович.
Олег вскинул брови и с любопытством посмотрел на Кирилла Маремьяновича.
— Жаль, что я его не видел, — сказал он.
— Это был замечательный человек, — сказал Кирилл Маремьянович, — потому его и убили.
— Это уже интересно, — опустил Олег брови, — это уже ближе к теме, ближе к катастрофе на поле Бородинском и к судьбе генерала Раевского.
— Именно так, — согласился Кирилл Маремьянович.