Дело, которому служишь
Шрифт:
Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.
– Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, - сказал он.
– Не снег, а пудра какая-то....
Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", - подумал
Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:
– Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?
Ларичев ответил без улыбки:
– Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.
– Так в чем же дело?
– Дело в том, что это Файзуллин - честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...
Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.
– Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?
– Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, - улыбнулся Ларичев.
– Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это - значит, допускать обезличку.
– Чего? Обезличку?
В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.
– Да, - сказал Полбин.
Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.
– Бумаги на подпись, товарищ майор.
– Давай.
Полбин резким движением развязал тесемки на папке.
– Что тут?
– Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует.
– Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину.
– Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...
– Ладно, - сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш.
– А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.
– Нет, не требуется.
– А сколько я, например, налетал за время боев?
– Пятьдесят семь часов...
– А Ушаков?
– Пятьдесят три.
– Кривонос?
– Сорок девять часов тридцать четыре минуты.
– Почему так точно - до минуты?
– удивился Полбин.
– Он сам подсчитывал и просил так записать...
– А-а... Ну, что еще?
– Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.
– Разрешите итти?
– ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.
– Минутку, товарищ капитан, - поднял руку Ларичев.
– У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?
– Да. На восемнадцать часов.
– Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.
– За что ты недолюбливаешь начальника штаба?
– спросил Ларичев.
– Почему ты решил?
– покосился на него Полбин.
– Да так, вижу.
– Не знаю. Сухарь он.
– А еще что?
– Служака.
– А еще?
– Да что ты ко мне привязался, Василий
– проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку.
– Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...
За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.
Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:
– А скажи, как к нему относился Бурмистров?
– К Бердяеву? Не любил.
– Почему?
– Ну вот, опять.
– Полбин подумал.
– Видимо, за то, что он не летчик.
– Может быть, он и тебе поэтому не нравится?
– Не думал, возможно. Ларичев убрал локоть со стола.
– Ты знаешь, что я тебе скажу, Иван Семеныч, - проговорил он, и Полбин, услышав полностью свое имя и отчество (с недавних пор комиссар называл его коротким дружеским "Семеныч"), понял, что Ларичев собирается сделать какие-то принципиальные выводы из всей их наполовину деловой, наполовину товарищеской беседы.
– Мне кажется, что в этой нелюбви к тем, кто не летает, заложена нехорошая тенденция. Она может развиться и в зазнайство, и в самоуспокоенность, и в другие грехи, против которых нас предостерегает партия. Я говорю сейчас не только о тебе, - ты слушай и, пожалуйста, не перебивай, ничего оскорбительного ты не услышишь, - я собираюсь говорить о той общей атмосфере, которая царит в полку. Опасного пока ничего нет, но разговоры такого рода возможны и, наверное, ведутся: "Мы-де халхингольцы, мы воевали... у нас командир - орденоносец, орел, один из лучших летчиков Забайкалья, нам..." и так далее. Я беседовал с Пресняком, с некоторыми другими и почувствовал этот душок, хотя никто прямо не говорил тех слов, которые я привожу...
Полбин, опершись грудью о стол, сцепив пальцы рук, внимательно и серьезно смотрел на Ларичева.
– И вот я, отыскивая причины аварии, подумал: не в этом ли дело? Ведь все зависит от людей, ни одна заклепка из обшивки сама не выпадет, если человек ее хорошо закрепит. Илья Пресняк летчик хороший, но молод еще, как говорят бойкие ленинградские девушки, "молод до неприличия"... Ему успехи в боях могли вскружить голову, уже одно сознание того, что голова эта цела, могло вскружить...
– Я ему там трепки давал, - сказал Полбин.
– Вот видишь, пришлось уже там давать. А здесь он решил, должно быть: на фронте не в таких условиях работали... техник, долой колодки из-под колес, взлетаю! А струбцинки-то остались... И самолет наземь, и позор на все Забайкалье...
– Ты мне о позоре лучше не напоминай, Василий Васильевич, - сверкнув глазами и сжав переплетенные пальцы так, что побелели суставы, сказал Полбин.
– Это мой позор, и я Пресняка съесть был готов.
– Нет. Это наш общий позор. И виноват не один Пресняк, а все мы, раз допустили самоуспокоенность. А сейчас, когда будем прорабатывать на собрании Пресняка и Файзуллина - слышишь, обоих вместе, - надо будет всему народу хорошенько объяснить, в чем беда и как ее избежать в дальнейшем. Согласен?