Дело Нины С.
Шрифт:
Лилиана Сворович машинально достала из сумочки сигареты. – Хорошо, можете закурить, если вам так легче, – разрешил комиссар и подумал: «Надо записать: она всегда делает по-своему! Как тогда, в восьмидесятом году… Если это она… Хотя та девочка была худенькая, выглядела на семь-восемь лет…» Но сейчас тоже никто бы не подумал, что сидящей перед ним женщине под сорок.
(магнитофонная запись)
Ежи Баран опутал нашу семью сетью своих обманов, полуправд и плутовства, и должна признаться, делал он это мастерски! Когда год назад мы пришли к нему с ультиматумом, он сказал мне и моей сестре: «Жду вызова в суд». Мы решили, что именно так и будет, вернее, я так решила. Мама была от этого отстранена, она, как растерянный ребенок, полностью подчинялась моей воле, а сестра живет в каком-то нереальном мире и считает, что все люди хорошие по своей сути, нужно только дать им шанс. Нет, Барану она такого шанса не давала, и это следует
Моя тетка, старшая мамина сестра, всегда утверждала, что мама по натуре борец, но только я знала, насколько она слаба. И какой чувствует себя усталой. Появление рядом с ней мужчины я восприняла с облегчением и искренней радостью. Можно сказать, что я предоставила Ежи Барану кредит доверия. Когда-то я ему, впрочем, об этом сказала – так, как бы в шутку. А он на это:
«А что ты будешь делать, если я обману твои надежды?»
«Только бы ты не обманул маму», – ответила я.
«А если я и ее обману?»
«Тогда я тебя убью».
Он рассмеялся, но мне показалось, как-то неискренне.
Как-то раз пан Б. сказал о себе нечто правдивое. Они были тогда с мамой у меня в Лондоне. Мама на секунду вышла из комнаты, а он взял с блюда сливу: «Посмотри, я как этот фрукт: снаружи мягкий, но внутри у меня твердая косточка… Моя жена в конце концов в этом убедилась».
А моей маме еще только предстояло убедиться…Да, я живу в Англии, но это не значит, что я удаляюсь от семьи. Мама, сестра и мой сын постоянно присутствуют в моих мыслях и в моей жизни. Я чувствую себя ответственной за них. Знаю, что, поскольку нет мужчины, я должна стать их защитником. Пётр еще очень инфантильный, а кроме того, это творческая натура, которая витает в облаках…
Я решила объявить войну пану Б. Сначала, правда, мне пришлось убедить в этом маму.
«Мы никогда его не обыграем, – сказала она. – Суды – его стихия, не наша. Мы там пропадем».
«Ты хочешь ему отдать все без борьбы? Нажитое за свою жизнь? Дом? Он этого не заслужил», – настаивала я.
Мама посмотрела мне в глаза:
«У тебя есть силы?»
«Да», – ответила я, не колеблясь.
«Ну, будь что будет!»
На следующий день я договорилась с адвокатом. Кто-то его маме порекомендовал. Он выглядел так, как и положено выглядеть настоящему адвокату: высокий, с легкой сединой, в очках. Его звали Ян Еремий Бжеский, принимал он в адвокатской конторе на площади Спасителя.
К сожалению, он нас ничем не порадовал, я говорю «нас», потому что на эту встречу я взяла с собой сестру. Она больше могла рассказать о действиях пана юрисконсульта. Сестра уже давно, впрочем, подавала тревожные сигналы, которыми я, к сожалению, пренебрегала. Я считала, что она настроена против маминого партнера и ей все в нем не нравится, а больше всего то, что он вообще есть.
Выслушав нас, адвокат Бжеский сказал: «Милые дамы, в польском праве такое понятие, как „конкубинат“, то есть внебрачное сожительство, не существует, произвести честный расчет между многолетними партнерами поэтому невозможно. Суд будет рассматривать стороны как двух чужих друг другу людей… в лучшем случае определит как гражданское партнерство».«Значит, было бы проще, если бы мелкий воришка вломился в дом и украл у мамы кошелек?! – возмутилась я. – Она, к сожалению, сама открыла дверь вору».
Адвокат Бжеский улыбнулся на это, но мне было не до смеха, во мне аж все клокотало.
Я испытывала гнев, обиду и чувство гадливости к человеку, из-за которого мы здесь оказались.
«Этот мужчина хитростью забрал у нас дом, а этот дом построил еще до войны наш дедушка!»
«Пани Сворович добровольно его лишилась», – заметил адвокат.
«Это была дарственная на короткий срок, только на время получения кредита».
«Это вы так считаете».
«Именно так и было!»
«Этого мы не в состоянии доказать», – объяснил адвокат.
«А можем ли мы вообще доказать что-либо?»
Оказывается, в польском праве есть такое понятие, как «нечестное обогащение». Если бы мы были уверены в том, что Баран пользовался мамиными деньгами, не имея собственных доходов, мы могли бы потребовать возмещения понесенных убытков.
«Он пришел с одним чемоданом, а теперь у него дом и куча денег нашей мамы под матрасом», – сказала я.
«Вначале он все говорил, что мама дала ему удочку, а он поймает рыбу, – вмешалась моя сестра, – потом уже об этом забыл. А по-моему, он взял не только удочку, но и рыбу!»
Эта вспышка злости сестры меня поразила: она никогда не говорила так много и с такой ненавистью. Габи – ведь сама доброта, мы с мамой называли ее даже нашим «мужественным опекуном», используя определение Котарбинского [72] , потому что если надо было, чтобы кто-то перевел через дорогу старушку, то эта старушка непременно обращалась к ней, несмотря на то что вокруг было много людей. Однажды я прочитала у Ивашкевича… Вы знаете, что он был нашим соседом? Так вот он написал: «У меня тот род интереса к каждому человеку, искреннего интереса, который вызывает благодарность.
Я?
Нет, у меня, конечно, нет презрения, но есть что-то другое, я просто меньше ожидаю от людей, чем Габи.
Недавно мама в сердцах сказала:
«Давайте держаться как можно дальше от адвокатов и юрисконсультов. Это отъявленные обманщики и лицемеры. Это их профессия».
Моя сестра возразила:
«Нельзя всех смешивать в одну кучу».
А меня очень обрадовало то, что мама дает такую резкую оценку юрисконсультам, значит, урок не пропал даром, второй раз она не совершит такой ошибки. В чем состояла ее ошибка?
Она теперь считает, что не поставила своему партнеру никакого барьера, слилась с ним воедино. Когда мы уже могли об этом говорить, она призналась: «После того как мы расстались, у меня было такое чувство, будто кто-то разрезал меня пополам». Именно это меня изумляло, эта ненормальная, просто физиологическая привязанность мамы к своему партнеру. Ей необходимо было ощущать эту тушу рядом, ее присутствие действовало на нее успокаивающе. Потерей для нее стала прежде всего разлука с его телом.
Прежние мамины партнеры были довольно интересными людьми. Особенно один из них мне нравился. Однажды по дороге в Карвенские Болота мама проколола шину и съехала на обочину в надежде, что кто-нибудь ей поможет. Пан Натан остановился и – с «величайшим удовольствием», как он выразился, – поменял колесо.
Он был директором фирмы, которая скупала и отправляла во Францию виноградных улиток. Меня это ужасно забавляло, я представляла себе, как пан Натан, подвернув штанины, бродит по сырому лугу и собирает в корзину эти – впрочем, вполне милые – созданьица. А он был таким элегантным мужчиной, носил отлично скроенные костюмы и сорочки, сшитые на заказ в магазинах на Нью Бонд-стрит в Лондоне, я сразу обратила на это внимание, ну и ботинки, в которые можно было смотреться, как в зеркало. Ежи Баран, к сожалению, не придавал одежде значения, ходил в мешковатых брюках, вытянутых на коленях, а летом, что меня особенно бесило, надевал носки к сандалиям! Сестра считает, что обувь – мой конек, и мне ли не знать, сколько она может сказать о человеке.
В этот момент комиссар и свидетель Лилиана Сворович бросили взгляд на его ботинки. Он с облегчением отметил, что хоть как-то в них можно было посмотреться.
(магнитофонная запись)
Однажды на пляже сестра, которая иногда бывала остроумной, видя, как Баран в плавках заходит в море, произнесла драматическим тоном:
«Какой кошмар, наша мама влюбилась в толстую женщину!»
Но нашей маме он нравился. Она сказала даже что-то вроде того, что, когда она к нему прижимается, весь мир остается за дверью… Мы с Габи были поражены этим. Потому что мама никогда не прижималась к нам первой и даже уклонялась, когда мы к ней подбегали.
«Я вам не подушечка», – говорила она, деликатно нас отстраняя.
Уже в детстве у меня было такое ощущение, что мама нами как будто немного брезгует, нашими часто слюнявыми мордашками, нашими липкими ладошками. Может быть, поэтому во мне выработалась привычка мыть руки. Часто, очень часто. Знаю об этом. Мой бойфренд называет это неврозом.
Он англичанин. Нет, мы не живем вместе, но встречаемся, когда нам позволяют наши служебные дела. Мы оба очень занятые люди. Наше отношение друг к другу я бы охарактеризовала как lost in translation [73] …– Вы тоже знаете этот фильм? Нет, я не потому удивляюсь… просто я думала, что у вас нет времени ходить в кино…
(магнитофонная запись)
В этой картине мало что напоминает наши отношения с Джоном, он ничем не похож на мужа Шарлотты, и, к сожалению, его нельзя также сравнить с Бобом Харрисом, то есть с Биллом Мюрреем, действительно чудесным актером, хотя бы потому, что у них слишком большая разница в возрасте… И это говорит, по-видимому, не в пользу Джона, он мне кажется слишком молодым… То есть он старше меня на три года, но мне больше нравится стареющий, утративший иллюзии актер, который за два миллиона долларов приехал в Японию на съемки рекламы виски… Нет, не миллионы, а он, пан комиссар, меня пленил… А кроме того, Софии Копполе удалось создать образ героя нашего времени. Мужчина, женщина… иначе говоря, все мы, затерявшиеся в нынешнем индустриализированном мире, как эти двое в Токио. Именно за это лента должна получить все «Оскары», не только за режиссуру… Это мой любимый фильм, я часто кручу его на DVD ночью, когда мне не спится. Герои в этом фильме тоже не могли спать, поэтому складывается полное соответствие между экраном и моей постелью… Для меня Шарлотта из фильма – это впечатлительная, не умеющая найти себя молодая женщина.
Она окончила философский факультет, как и я… Она не осознавала, с кем проводит свою жизнь, и я тоже… Если бы я встретила, как она, такого Боба Харриса… Но это, наверное, не относится к теме…