Дело о бананах. Выпуск 4

Агаянц Николай

Капитан тоже понимал это, но не мог, не хотел смириться с мыслью, что вот перед ним, на его глазах угасает, уходит из жизни его Любимая, его Женщина, самая нужная на свете, та, которую ещё вчера держал в объятиях будил поцелуями, которую берег, но так и не уберег от несчастья.

Как же всё произошло? Откуда взялся тот армейский тяжелый грузовик? Он заметил его лишь при въезде в тоннель. И ещё удивился: куда могла мчаться на предельной скорости такая махина в три часа ночи? Конечно, было три. Программа кончилась в два, но Клодин долго собиралась, ей не хотелось уходить из “Каса Ломы”, и она уговорила его остаться в кабаре, посмотреть выступление мима… Потом они катили — не спеша — спящим городом. У въезда в тоннель Прьето взглянул в зеркальце заднего обзора и увидел, что по пятам за “фиатом” катит здоровенный грузовик с включенными фарами. Свет слепил, и он подумал, что за рулем, видно, сидит пьяный. Он круто взял влево, чтобы уступить дорогу ночному лихачу, но грузовик в точности повторил маневр “фиата” и едва не врезался в него. Клодин, помнится, вскрикнула что-то.

Что же? А-а, вроде: “Это они! они!” Теперь преследователи заходили слева и почти поравнялись с их машиной. Выжав до отказа газ, он ушел от удара: бампер грузовика скользнул по заднему крылу, вспоров тонкую жесть. Потом… Потом “фиат” выскочил из тоннеля. Искореженное крыло скрежетало по шине, противно пахло нагретой трением резиной, но расстояние увеличивалось, и, возможно, им удалось бы оторваться и скрыться от проклятого грузовика, если бы дорога, сужаясь, не пошла под уклон и ровно, без единого поворота, побежала под колесами. Здесь мощный “форд”, с огромной инерционной массой, вновь начал настигать исковерканный “фиат”. Высокий бетонированный бортик, с одной стороны, и металлическая разделительная сетка — с другой, заставляли машины двигаться по своеобразному двухрядному “желобку”, где было невозможно ни развернуться, ни увернуться от пятитонной громады. Влево — вправо, влево — вправо! Ещё одного удара удалось избежать. Люди в грузовике знали своё дело и место выбрали куда как удачное: в это время рассчитывать на появление патрульной полицейской машины не приходилось, значит, надежда одна — на собственный опыт и маневренность слабосильного “фиата”. Но сколько так может продолжаться?! Влево — вправо, влево — вправо! Удар в багажник, удар, от которого руль едва не выскочил из рук капитана, а Клодин, если бы она не была пристегнута ремнями, пробила бы головой стекло. Вправо — влево, вправо — влево. Ну, ещё чуть-чуть, скоро поворот, он знал. Ещё немного, и можно будет выскочить через бордюр — там пониже — по тротуару, через сквер к площади… Третий удар пришелся прямо по заднему колесу: “фиат” вылетел с проезжей части, перевернулся на крышу, снова вернулся в прежнее положение и… врезался в столб. Когда Исель пришел в себя (сколько продолжалось беспамятство — полчаса? минуту?), он увидел, что лежит на асфальте. Видимо, его выбросило из машины в момент удара: он не пользовался ремнями безопасности. Несмотря на кровь, заливавшую лицо (неглубокая рваная рана на голове), несмотря на резкую боль в боку (при “приземлении”, выяснилось позже, сломал три ребра), он вскочил на ноги и побежал к своему автомобилю, где осталась Клодин. Грузовика простыл след. Вокруг ни души. Только через час приехали полицейские (видно, кто-то сообщил о катастрофе). С трудом им удалось извлечь Клодин из деформированного до неузнаваемости “фиата”. 'Потом их обоих отвезли в госпиталь. И вот вторые сутки он сидит в палате. Он надеется на чудо и твердо знает: чуда не будет. Он пытается вспомнить забытые ещё со школы молитвы, чтобы задобрить бога, упросить его исцелить любимую, но он не помнит молитв и не верит в бога…

— Исель! Исель! Поцелуй меня! — Он целует её обескровленные губы.

Врач отходит от изголовья, тихо распоряжается, чтобы сестра сделала какой-то укол. Да, ещё час, максимум. Вот опять девушка впадает в беспамятство: её горячечный шепот сменяется бредом. Ещё максимум шестьдесят минут, и конец. Но какие это долгие, невыносимые минуты для человека, который прощается со своей невестой, со своими надеждами.

— Исель, отпусти, пожалуйста, оркестрантов, я не буду петь. Мне не нравится эта песня… Проверь, заперта ли дверь на замок. Опусти цепочку. Слышишь? Я боюсь. Хорошо, что ты привез меня в Париж. Но не тяни же меня так, милый, я сама пойду… Тяжело. Ноги совсем не двигаются… Неужели на Эйфелеву башню теперь надо подниматься пешком?.. Тяжело как идти… Не могу…

Исель отвел волосы с её лба и прижался губами к щеке. Клодин глубоко вздохнула, её ресницы дрогнули, и она чуть слышно, но отчетливо произнесла:

— Люблю. Береги себя…

Даже в свое последнее мгновение, может, уже ничего не видя и не слыша, уходя от него навсегда, уходя от всех, она думала о нём.

ГЛАВА XX

— Пойдем, Исель? — Фрэнк осторожно коснулся плеча друга, который застыл у свежего могильного холмика, засыпанного багровыми цветами. Дождь лил и лил, капитан просто не замечал его. Он стоял, уставившись в одну точку — на белую мраморную доску, где чернели буквы: “Клодин д'Амбруаз. 1951–1974”.

— Пойдем, Исель! Пора — уже много времени. И ты промок насквозь. Пойдем, дружище, — мягко, но настойчиво повторил О'Тул.

Когда начальник Хе-дос сообщил Фрэнку телеграммой о несчастье, тот сразу же вылетел в Сьюдад-де-Панама. Вместе с полковником Монтехо он взял на себя все хлопоты по организации похорон. Исель, сам ещё не оправившийся после катастрофы, тяжело переживал утрату. Полковник считает, что Прьето надо минимум две недели пролежать дома, пока срастутся сломанные ребра. Обещал заехать вечером: сам хочет поговорить с капитаном…

— Пойдем, Исель. Нельзя так. Не хватало, чтобы ты ещё схватил воспаление легких…

— Да, да, Фрэнк, пошли. Скажи, ты сможешь сегодня остаться у меня?

— Разумеется.

Они пошли центральной аллеей мимо старинных фамильных склепов и скромных обелисков. Исель ступал тяжело, неуверенно, будто вновь начинал учиться ходить.

Дома у Иселя поднялась температура, и встревоженный О'Тул, уложив его в постель, хотел было вызвать врача, но капитан упрямо сказал:

— Нет, Фрэнк! Ни в коем случае. Сегодня

я ещё отлежусь, но завтра встану. Обязательно. Я сам — понимаешь, сам! — должен довести всё до конца. Даже если мне это будет стоить жизни. Я… Я не могу иначе.

И он настоял на своём.

Ни увещевания Бартоломео Монтехо, который привез бутылку “Мартеля” (“Выпей, Исель, согреешься. И вообще, по мне, коньяк — лучшее лекарство от всех болезней”), ни его угрозы силой приказа заставить капитана остаться в квартире под замком, ни уговоры О'Тула и призывы к благоразумию не возымели действия.

— Хорошо, — сдался в конце концов полковник, — при одном непременном условии, Исель, что ты будешь действовать строго в соответствии с моими указаниями и не станешь очертя голову лезть на рожон. Завтра весь день проведешь дома. А послезавтра отправишься в Форт-Шерман.

— А что там? Ах, да. Встреча выпускников школы рейнджеров.

— Вот именно. Я сам не могу туда ехать: надо подготовиться к приему “высокого гостя” — “инструктора” из “Трех А”. Фрэнк ничего тебе не рассказывал?

— Нет, полковник. Не успел, — сказал О'Тул. — Иселю не до этого было. Его трясло как в лихорадке: промок под дождем, боюсь, не простудился бы…

— Даст бог, пронесет. Если наш упрямый друг не наделает каких-нибудь глупостей. С него станется — ночью улизнуть из дома и кинуться на поиски грузовика.

— Можете положиться на меня, полковник. Я задержусь ещё на день и глаз с него не спущу.

— Спасибо, Фрэнк. Ну, что, Исель, ещё коньяку?

— Можно. Только вы скажите, наконец, что за “инструктор”? От моих знакомых из Байреса? Но они ведь обещали прислать своего человека не раньше сентября.

— В том-то и дело, голубчик, что не из Байреса, а из Тегусигальпы.

— Из Гондураса?

— Да, Исель. Фрэнк! Расскажите ему обо всём, что вам удалось раскопать, а я, пожалуй, махну спать: утром, в семь, надо быть на ногах…

— Послушай, старина, ты устал. Давай-ка лучше отложим нашу беседу до завтра, — предложил Фрэнк, когда они с капитаном Прьето остались одни.

— Что ты, что ты! — запротестовал Исель. — А хоть капля осталась в бутылке?

— Да тут ещё пальца на три. Но может, не будешь? Ты и так достаточно выпил сегодня.

— Ерунда! Я абсолютно трезв. Лей! И себе, себе не забудь! Теперь выкладывай, что ты там наскреб для своей книги.

— Ну, ладно, воля твоя. В Тегусигальпе, с помощью твоих, Исель, коллег из службы безопасности Гондураса, мне удалось встретиться с очень смелым и честным человеком, который занимался расследованием деятельности ультраправых организаций в республике и на которого несколько раз совершались покушения. Его зовут Камило Эдгаро Кальядарес. Ему сейчас ничто не угрожает. Он в надежном месте, готовит обличительные материалы против подпольной полувоенной фашистской группировки, которая именует себя “Три А”. Камило проник в ряды гондурасской ААА и выяснил, что эта подрывная организация существует уже около двух лет. Что она тесно связана с террористами из гватемальской “Белой руки”, чилийской “Патриа и либертад” и движением “Свободная Коста-Рика”. В эту группировку входят представители вооруженных сил, сынки латифундистов и заводчиков, уголовники и контрабандисты, а руководит этим сбродом лейтенант Марко Энрике Ортес Гальо из первой пехотной бригады сухопутных сил Гондураса. Шеф “Трех А” проходил специальную подготовку в США и на базе в Форте-Гулике. На совести Гальо и его головорезов убийства профсоюзных лидеров, убийства, которые изображались в печати как “несчастные случаи”. В конце мая — начале июня они совершили несколько диверсионных актов, организовали травлю видных деятелей прогрессивного толка. Эту кампанию поддержал на страницах бульварных “Пренсы” и “Нотисиа” окопавшийся в Тегусигальпе кубинский контрреволюционер Роландо Меруэлес. Тип наигнуснейший. Я с ним сталкивался на пресс-конференциях. Известно, что он работает на ЦРУ, участвовал в вооруженной интервенции против Кубы в 1961 году на Плайя-Хирон, еле унес ноги и — ничего удивительного! — люто ненавидит “красных”. Все, кто левее его — а уж он мракобес, такого другого ещё поискать надо! — все, кто левее его, — коммунисты, которых нужно вешать, вешать и вешать! Дружок этого Меруэлеса — такой же слизняк — Валентине Хусто Докурро, член “Трех А”, доверенное лицо шефа фашистов. Он-то и есть ожидаемый вами инструктор ААА. Кальядарес ручается, что именно Докурро поручена “ответственная миссия” по формированию отрядов штурмовиков в Панаме и последняя корректировка планов выступления заговорщиков с вице-президентом “Чирики лэнд” мистером Уэстли. “Инструктор” должен прибыть самолетом в Сьюдад-де-Панама завтра и сразу же вылететь в Давид. Теперь тебе понятно, почему торопился домой полковник Монтехо? Старик хочет быть в форме, чтобы принять участие в “ловле рыбки”. Сети расставлены. Думаю, что кроме Валентино Докурро туда угодят и некоторые из ваших “подопечных” — оппозиционеров. Они будут дожидаться гостя из Тегусигальпы либо на аэродроме в Давиде, либо на вокзале в Пуэрто-Армуэльесе… Так что начинается самое интересное. Это всё, что я хотел рассказать тебе, Исель.

— Спасибо, Фрэнк! Ты здорово помог нам.

— Брось чепуху городить. Какая там помощь! Я просто свожу счеты. Персональные. Кое с кем мне ещё предстоит поквитаться. Кстати, через неделю в Бальбоа-Хайтс — эти сведения из абсолютно достоверного источника — состоится секретное совещание представителей крупнейших американских банановых монополий. И уж совершенно ясно: там будут парни из Лэнгли, а значит, могут появиться и “егеря”.

— Полковник в курсе?

— Конечно. Видно, поэтому он решил отправить тебя послезавтра в Форт-Шерман. Впрочем, я ошибся. Завтра. Уже четверть третьего. Постарайся уснуть, Исель. Я лягу в гостиной.