Дело победившей обезьяны
Шрифт:
– Он назвался?
– Нет.
– Почему вы ему поверили?
– Потому что… знаете, потому что, честно говоря, именно что-то подобное и я рассчитывал услышать… и написать… Его рассказ был таким… сообразным!
– После этого разговора он сразу ушел?
– Да.
– Потом вы его не видели?
– Ни разу.
Богдан залез во внутренний карман своей неизменной ветровки и достал фотографии троих находящихся в розыске заклятых. Аккуратно выложил на подлокотник кресла перед Хаджипавловым.
– Среди этих подданных вы своего рассказчика
Хаджипавлов внимательно оглядел фотографии; взгляд его задержался на одной дольше, чем на предыдущих, потом все же пошел дальше. Потом вернулся.
– Вот этот человек, – проговорил он и показал на бесследно исчезнувшего летом милбрата лечебницы “Тысяча лет здоровья” Тимофея Кулябова, по совместительству – Игоревича заклятого на полное подчинение. И настойчиво, как-то просительно добавил, хотя Богдан это уже слышал: – Я видел его единожды в жизни.
Богдан тут же собрал фото и спрятал их обратно.
– Спасибо, драгоценный преждерожденный Хаджипавлов, вы оказали неоценимую помощь следствию.
– Теперь вы понимаете, почему я уверен, что Кацумаха каким-то образом украл у меня мой сюжет? Ведь знал все это лишь я один!
– Понимаю… Ну, вот и все. – Богдан улыбнулся и встал. – Совсем не больно, правда? Не сочтите за труд передать профессору Кова-Леви, что я вас не пытал… Идемте. Преждерожденный Кацумаха, верно, уж заждался.
Ленхотеп Феофилактович, пыхтя, уселся в угретое молодым коллегою кресло, свесил на колени обширный живот и усмехнулся, глядя на Богдана:
– Ну что? Поведал вам чего толкового этот варварский прихвостень?
– Представьте, да. Потом я вам, если захотите, расскажу.
– Да на Сета мне? Я наперед знаю, что соврал.
Богдан неопределенно повел рукой в воздухе и спросил:
– Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?
– А вот так вот взяла да и пришла! – отрубил Кацумаха.
– Но какие чувства вами руководили?
– А что, неясно, что ли? Всем объяснить подлую сущность Крякутного, разумеется. Должен же хоть кто-то сказать слово правды! А то носятся с ним, как с писаной торбой, с подлецом!
– Чем же он подл?
– Да всем! Не о стране думал, не о людях – а о себе, ненаглядном. Как бы ручки свои не замарать, как бы совестью не помучиться… Тля! Вот такие были мои чувства!
– Но человеку, по-моему, естественно думать прежде всего о себе. И в этом нет ничего дурного. Нельзя же всю жизнь противупоставлять интересы отдельного человека и интересы государства в ущерб первым и в угоду последним.
– Можно и должно, – возразил Кацумаха. – Людишкам только волю дай – все к себе в дом снесут. А чего не снести – в щепы разломают. Грязные у них интересы-то, у людишек. Грязные!
– А у государства бывают грязные интересы?
– Нет! – отрезал Кацумаха. – Государство всегда право.
– Так уж?
– А то нет!
– Ага. По-онял… Теперь вот у меня какой будет вопрос, Ленхотеп Феофилактович. На встрече с ведущими писателями мосыковских конфессий
– Ой-ой-ой! Какие мы человеколюбивые за чужой счет! Изменник жирует себе – а мы его обидеть боимся!
– Вмешательство Ковбасы способствовало вашему решению взяться за роман на эту тему?
– Да наверное… не знаю. С каких это пор нам чиновники будут указывать, про что писать?
– Но ведь они – государство, которое всегда право, нет?
– Только когда во главе государства будут хемунису, оно станет всегда правым. Трудно сообразить, что ли?
Богдан уже устал; грех сказать, но эти люди были ему несколько неприятны, а от неприятного общения устаешь очень быстро. Хотелось на улицу, в морозный вечер с просверками снежной пыли…
“Ну, посмотрим…” – подумал Богдан, внутренне собираясь. Риск, конечно, существовал, но минфа был уверен, что прав и попадет в точку.
– Поправьте меня, драгоценный преждерожденный, если я в чем-то ошибусь, – сказал Богдан. – Насколько мне видится, дело было так. Через два дня после встречи с Ковбасой к вам, когда вы были один, вероятнее всего – поздним вечером на улице, обратился некий незнакомый человек и сказал, что знает вас как ведущего писателя хемунису и самого честного человека в стране, которому только и можно доверить страшную правду. Уж вы-то, мол, донесете ее до народа – хотя бы в виде художественного произведения.
Живот Кацумахи отчетливо втянулся и мелко затрепетал.
– Маат тебе в душу… – потрясенно пробормотал Ленхотеп Феофилактович.
“Это у египтян богиня правды, кажется…” – механически отметил Богдан, в то же время безжалостно продолжая:
– Затем он поведал вам о событиях, которые впоследствии составили сюжет вашей книги, заявив, что это чистая правда, что именно это случилось на самом деле, но он лишен возможности заявить об этом обществу, опасаясь за свою жизнь. Вы сразу и безоговорочно поверили в его рассказ, ибо он как нельзя лучше отвечал вашим собственным настроениям и представлениям. В романе вы ничего не придумали, только художественно обработали историю незнакомца. Именно потому вы так и уверены, что Хаджипавлов как-то ухитрился украсть ее у вас.
– Откуда вы знаете? – немного хрипло спросил Кацумаха.
– Мы много чего знаем, – брюзгливо дернул щекой Богдан. Поправил очки. – Я прав? Так было дело?
Кацумаха помолчал. На лбу его проступил пот.
– В точности так, – проговорил он с усилием.
– Больше вы его не встречали?
Кацумаха достал платок и вытер лицо. Отрицательно помотал головою.
Богдан вынул фотографии и разложил их на подлокотнике кресла.
– Этот человек здесь есть?
Шумно дыша носом, Кацумаха несколько раз обвел фотографии взглядом и молча указал корявым лохматым пальцем на бесследно пропавшего есаула Крюка.