Дело пропавшей балерины
Шрифт:
– Но… вы же – следователь Галушко? Сильвестр Григорьевич сказал, что вы – самый лучший…
– Если Сильвестр Григорьевич имел в виду нашу с ним партию в шахматы, то тут я с ним не спорю.
Девушка невольно улыбнулась, хотя улыбка получилась невеселой.
– Она выступала в небольшом пластическом этюде в Интимном театре, я вошла к ней в гримерную после выступления, однако ее там не оказалось. Вторая балерина сказала, что Вера вышла минуту назад, я ее искала, однако… – она крепко сжала пальцами фаянсовую чашку. – Я ее не нашла. Знала уже тогда – что-то случилось. Искала в театре, расспрашивала знакомых, потом ждала ее дома – Вера не вернулась… Я…
– Как
– Неделя прошла, – опустила глаза.
Томашевич. Вероятно, полька. Стройная, как будто сама из балета. Но балерина… Балерина. Мосье Лефевр писал ему о русском балете в Париже, упоминая c’est magnifique [1] чуть ли не в каждом предложении. Однако Тарас Адамович, говоря о балеринах, употребил бы другое слово – frivole [2] . Мадемуазель Томашевич пропала или просто забыла о времени?
– Вы тоже так думаете?
1
С’est magnifique – это прекрасно (фр.).
2
Frivole – легкомысленный (фр.).
– Как?
– Как в полиции. Что она просто где-то развлекается?
Выходит, она уже была в полиции.
– Да, уже была. Почти сразу. Следователи сказали, что балерины… они не исчезают надолго.
– Вам предложили подождать?
– Да. Но… Вера никогда бы не поступила со мной так. Она не исчезла бы без предупреждения. Я знаю, что-то случилось.
Ее уверенность была абсолютной. Или же это просто попытка оправдать сестру?
– Понимаете…
– Просто Мира.
– Понимаете, Мира, я – не следователь. Уже давно.
– Сильвестр Григорьевич сказал, что бывших следователей не бывает, – уверенно сказала девушка.
Сильвестр Григорьевич уже наговорил на скорый и болезненный мат в три хода в их партии.
Вслух спросил:
– А Сильвестр Григорьевич…
– Он муж подруги нашей матери.
Стало быть, Марта. Жена Сильвестра Григорьевича могла принудить мужа к любому обещанию. Как же он сразу не догадался! Марта нередко делилась с ним рецептами консервированных томатов, щебетала о ценах на сахар или рассказывала городские сплетни, однако впечатление легкости и легкомысленности разговоров с ней было обманчивым. Марта управляла Сильвестром Григорьевичем железной рукой. Но его шахматный партнер – из Фастова. Неужели этой хрупкой сестре балерины не нашлось к кому обратиться в Киеве?
Чай был выпит. Девушка отставила чашку с одиноким листочком мяты, прилипшим на донышке. Интимный театр – это где-то на Крещатике? Тарас Адамович не слишком интересовался богемной жизнью Киева. Изредка мог провести вечер в Опере, однако в последнее время предпочитал домашний уют, партии в шахматы с далекими партнерами или размеренный труд в саду. Здесь тишину могли нарушить разве что звонкие голоса соседских ребятишек, слетавшихся на лакомства, – смаковать вареньем, приготовленным по новым рецептам. Мальчишки были дегустаторами строгими: анализировали его поиски, улавливали малейшие оттенки вкусов, давали советы, пересыпая их собственными либо придуманными историями и смехом, а потом так же быстро разлетались, оставляя хозяина с новыми идеями для экспериментов. С ними было легко и весело. Они не требовали от него разыскивать сестер-балерин. Не пронизывали болезненным взглядом синих глаз. Не говорили дрожащим голосом «бывших следователей не бывает». Бывают. Мосье Лефевр – тоже бывший следователь. C’est magnifique он писал не только о балете или мазагране, но и о своем решении уйти из полиции.
Тарас Адамович устало прикрыл глаза, вспоминая свой последний день на службе. Его поздравляли, с ним прощались. Даже вручили именные часы, хотя гравер и ошибся, выгравировав вместо «Галушко» – «Галушка». Тарас Адамович не обиделся, но часы не носил, спрятав их подальше в ящик стола.
А вскоре и сам он укрылся от городской киевской суеты в своем доме-крепости, со всех сторон окруженном надежными стенами из роскошных яблонь. Обустраивал глубокий, выкопанный еще дедом подвал, возделывал огород и сад. Консервировал томаты даже тогда, когда в сентябре 1911-го прозвучал выстрел в Оперном театре – прошел всего год, как следователь Галушко оставил службу. Театры… Ох уж эти театры.
– Вы не поможете мне, – не спросила – констатировала девушка.
Что тут скажешь?
– Бывшие следователи бывают, Мира. Один из них перед вами.
Она медленно покачала головой.
– Мне не помогут в полиции.
– Я могу дать вам имена следователей сыскной части…
– Не надо, – горько бросила она.
Краем глаза он вновь увидел ворону, внимательно наблюдавшую за ними с дерева.
Девушка встала из-за стола.
– Письмо, – сказала она, доставая из сумочки бумажный прямоугольник. Положила на стол. – Сильвестр Григорьевич просил вам передать.
– Благодарю, – спокойно молвил хозяин.
– Понимаете, – вдруг сказала она, – я вошла в гримерную всего через несколько минут после того, как Вера закончила свое выступление, однако там ее не было… – казалось, что девушка вот-вот заплачет, но она сдержалась.
Слишком много вопросов. Нужно было бы для начала изучить помещение театра, расспросить возможных свидетелей, поговорить с балеринами. Все они frivole, но должны знать, с кем могла встречаться Вера Томашевич. В городе много иностранцев, беженцев. Город, благоухающий яблоками и звенящий трамваями даже по ночам: тогда они возят раненых и грузы для армии.
И вот перед ним на столе два письма – незаконченные партии. Во дворе – корзины с яблоками, над которыми кружит целое полчище ос. В воздухе – паутина бабьего лета и теплые солнечные лучи. В такую киевскую осень хочется слушать романсы из старого граммофона на веранде и нарезать фрукты тоненькими ломтиками. Упорядочить коллекцию открыток – он совсем ее забросил в горячую пору сбора урожая.
Тарас Адамович взял со стола конверт и сказал:
– Подождите.
Оставив Мирославу на веранде, он вернулся в дом, что-то быстро написал на листе бумаги и вынес его гостье. Девушка сидела так же, как он ее оставил: прямая спина, чуть наклоненная вперед голова, напряженное лицо.
– Держите, – протянул ей письмо.
– Что это? – спросила тихонько она.
– Фамилии следователей. Не бывших. Они сейчас работают в сыскной части, это хорошие следователи.
Она молча взяла бумажку, поднялась. Скользнула взглядом по его лицу, кивнула.
– Благодарю, – сказала резко, будто с обидой. Развернулась и замерла на краешке веранды.
– Это хорошие следователи, – убежденно повторил он.
– Но не самые лучшие, – ответила она и пошла по дорожке к выходу. Снова зазвенел трамвай, ему в ответ каркнула ворона, а затем скрипнула калитка. Сестра исчезнувшей балерины растаяла за забором в теплом воздухе послеполуденной поры.