Дело рук человека
Шрифт:
Желз ни улыбнулся, ни хмыкнул, ни фыркнул, продолжил сидеть с каменным лицом. Он слишком долго пытался доказать всем свою невиновность, слишком долго не терял надежду, слишком долго терпел. С него хватит.
– Если вы прямо говорите об этом, а я до сих пор здесь, на мой приговор ваша догадка никоим образом не повлияла. И, очевидно, не повлияет.
– Вы совершенно правы, - подтвердил священник.
– Могущество Храма Четырех Углов едва ли распространяется за стены тюрьмы Герцинге. Но император - человек религиозный, он настоял на том, чтобы в каждой тюрьме у каждой, даже самой заблудшей души
– И вы сейчас со мной занимаетесь этим «исповедованием»?
– Наш разговор похож на исповедь?
– спросил старик. Желз вообще уже не знал, на что похож их разговор. Дикорь смирился с тем, что умрет, ему даже было проще от мысли, что ему не верят - этакая смерть мученика. Но теперь, когда он точно знал, что есть человек, который считает его невиновным, ему отчего-то вновь стало дурно. Священник продолжил шепотом: - Я вызвал вас, чтобы уговорить признаться в убийствах.
Желз удивленно моргнул.
– Мне послышалось?
– Нет, вы должны признаться.
Желз сначала думал, что разозлится, но неожиданно для себя захохотал, громко и заливисто. Он так не смеялся месяца два, с тех пор, как его посадили за решетку.
– Капитан Дикорь, - сказал старик, - послушайте меня немного, о большем не прошу. Согласно указу о последнем признании, подписанном императором Голинкером, заключенному, добровольно сознавшемуся в совершении преступления, полагается право трех желаний. Это я вам и предлагаю. Не в моих силах вытащить вас отсюда, в моих силах - дать вам шанс…
Священник замолк. Желза пробила дрожь, всего на миг, но ему показалось, что сухие, потрескавшиеся губы старика беззвучно произнесли «спастись».
– Три желания, значит?
– уточник Желз.
– И я могу попросить все, что пожелаю?
– Все, кроме оружия, ядов и всевозможных отмычек. Сами понимаете, что Герцинге не может позволить вам умереть, убить или сбежать.
Желз поджал губы, кивнул. Надежда.
– Я подпишу бумаги, сознаюсь.
– Мудрое решение.
– А хочу я сладкого…
Старик поднял руку, раскрыв водянистую ладонь, всю в зеленоватых венах.
– Вы уверены, что не хотите как следует подумать?
Было у меня время подумать, я тут не первый день.
– …хочу сладкого горячего чаю, но не в простой чашке, а титановой. У нее внизу еще такой ободок есть, который крутиться - здоровская вещь. Всегда из такой пил раньше, хочу хотя бы в последний раз почувствовать себя свободным. Чашку легко найти, из похожих пьют надзиратели. Вторым желанием будет серый, в тон здешней стены холст брезента два метра в ширину, четыре в длину. Из-за испарений близлежащих к Герцинге болот стены и потолок покрываются испариной и мерзко капают, особенно по ночам. Собираюсь укрыться под холстом и провести последнюю ночь в сухости.
Священник покачал головой: крылья его крупного носа затрепетали.
– Два желания вы загадали, сомнительных, я бы сказал. Очень сомнительных. Каким будет последнее?
– Опусный тростник, заранее смоченный. Он растет на болотах.
Брови старика взлетели.
– Вы ведь знакомы с его свойствами?
– Говорят штырит от него знатно…
– Вы совершенно не серьезны.
– А
– Желз встал.
– Как вас зовут?
Старик жевал губу. Желз успел по заходящему солнцу определить примерное время, отыскал трос, соединяющий основную часть Герцинге с башней начальника, оценил расстояние от верха башни до земли, когда старик, наконец, отозвался.
– Эрих Виден-Воден, - Эрих посмотрел Желзу в глаза.
– Я счел вас сильной личностью, способной… способной…
– Противиться?
– Желз слышал, как за дверью дышат надзиратели, тихие и внимательные. Как давно они подслушивают, Желз не знал, а потому не мог рисковать, не мог дать им шанс, что-либо заподозрить.
– Противиться бесполезно. Завтра меня казнят, ничто этого не изменит. Я могу лишь скрасить свою последнюю ночь вкусным чаем, травкой и сухой кроватью. Это все, что мне осталось. До встречи, Эрих.
– На том свете?
– грустно спросил старик.
В двери не было глазка, никто их не видел. Желз не удержался и пальцем указал на окно. Эрих распахнул рот, глаза заблестели.
– На том, - сказал Желз.
***
Бобби с улыбкой до ушей шагал вдоль камер, вытянув руки в стороны, металлические дубинки в его ладонях стучали по прутьям решеток. Грохот стоял жуткий. Никто из заключенных не спал, и Бобби это веселило. Совершая утренние обходы, он всегда чувствовал себя королем, скользящим вдоль поданных, поданных, вставших лишь для того, чтобы поприветствовать его важную персону.
Вот достойная работа, думал Бобби, не то что мешки таскать говенные, мясо разделывать да грязные сапоги и одежку штопать.
Надзирательствовать ему нравилось настолько, что он часто отказывался от выходных и отпусков, а временами даже и отбирал самую сложную работу у новичков, работу, которой гнушались все матерые надзиратели.
В северном крыле Герцинге насчитывалось семь основных этажей и два запасных для матчасти. По правилам тюрьмы обход следовало совершать за десять минут, но Бобби никогда не останавливали рамки. Он тратил по пять, а то и больше минут на этаж. Заключенные его ненавидели ровно настолько же, насколько и боялись. Бобби был жестокий и чуть что подключал дубинку. Каждый день он находил жертву - интуитивно, как любил говорить, - и избивал до полусмерти. Чаще всего под его немилость попадали гордецы, смотревшие ему не в ноги, а в глаза, и красавцы. Последних Бобби на дух не переносил. Природа грубо обошлась с ним, - слепила крепкое тело, но забыла про лицо, - и теперь Бобби грубо обходился с теми, кого она не обделила.
Первые пять этажей не принесли жертв, и Бобби поднялся на шестой, одержимый мыслью найти хоть кого-то. Здесь в шахматном порядке располагались одиночные камеры для особо опасных преступников. Громкие имена не пугали Бобби, для его дубинки не было разницы, какое тело колотить. Плоть есть плоть.
– Поднял свой зад!
– крикнул Бобби, заметив присевшего в камере на кровать тощего старика. Крикнуть-то он крикнул, но «интуиция» не изъявила желания поколотить.
– Увижу еще раз, что сидишь, когда я обход совершаю, пеняй на себя!