Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
Жак посмотрел на Жору-Людоеда озабоченно и с укоризной и поднял вверх руку, словно предупреждая о чем-то. Но было поздно – Охапка уже взял протянутый ему тесак.
Между тем Охапка теперь смотрел на тесак, словно припоминая что-то… Но, видно, так ничего и не припомнилось ему, потому что затем, очень спокойно, встал со стула и положил на его сиденье левую руку, поджав к ладони все пальцы, кроме среднего. Глаза его были остекленевшими, а губы – упрямо сжаты. Ни тени колебания не отразилось в его лице. Напротив, Охапка приступил к делу с большим толком, словно отрубить себе палец было для него все равно, что выполнить какую-то привычную фабричную работу.
– Ой, ой, ой! – Светлана – женщина-фельдшер, уже было бросилась, чтобы удержать Охапку, но Жора-Людоед решительным жестом остановил ее, и она замерла на месте и больше уже не произносила ни слова.
Теперь то, что происходило между Охапкой, Жорой-Людоедом и Жаком, происходило отдельно от участников самодеятельного театра «Хорин», так, как будто это был некий спектакль, театральная постановка мрачной и жестокой пьесы, а самодеятельные артисты «Хорина» оказались на этом спектакле в качестве только лишь зрителей. После остановленного Жорой-Людоедом порыва женщины-фельдшера, никто из самодеятельных артистов больше не сделал ни одной попытки как-то вмешаться в ход этой мрачной пьесы, прекратить ее.
– Стыдно! Мы жалкие трусы, – проговорил Журнал «Театр». – Но что мы можем сделать против этих горилл?! Что они здесь устроили! А мы все стоим и молчим, и смотрим…
– Теперь хориновскому вечеру точно конец! – мрачно прошептал учитель Воркута.
– Нет, не конец… – расслышав его слова, откликнулась также тихо Светлана, что работала фельдшером. – Хоринов-ский вечер только начинается! Вот она, настоящая революция в хориновских настроениях. Смотрите туда, на сцену, там сейчас начнет играть очень важный эпизод один по-настоящему серьезный артист! Сейчас от вида этой сцены в ваших головах произойдет настоящая революция в настроениях! В этом театре все будет правдоподобным, и кровь – настоящая. Произойдет настоящая революция в настроениях!
– Кажется, она уже некоторое время происходит… – заметил Журнал «Театр».
Тем временем Охапка, уже приготовившийся превратиться в калеку, посмотрел, перед тем как отрубить себе палец, на окружавших его людей долгим, серьезным взглядом.
– Он не ценит ничего… Ничего, кроме своих бессмысленных и ужасных сиюминутных чувств! – потрясенно сказал Журнал «Театр». – Ради этих чувств, ради развития своих настроений он пойдет на все, что угодно!.. Вот уж, воистину, бедовый человек! От слова «беда».
– Да, он истинный революционер настроений! – заметил учитель Воркута.
– Давай, валяй, палец так палец! – мрачно проговорил Охапка, глядя на стоявших вокруг него людей. – Хрен с ним, с пальцем. И не такое теряли! Пропадали и хуже. Подумаешь, палец! Не хотелось, конечно, мне лишаться пальца, без него я работать не смогу по специальности, но раз кругом такая хреновая жизнь, то хрен с ними – и с работой, и со специальностью, и с пальцем!..
Он замахнулся, и тесак упал вниз. Пальца по крайнюю фалангу – как не бывало. Брызнула кровища.
Охапка уронил тесак на пол и как-то тоскливо-тоскливо на одной ноте заныл, впрочем, не очень громко: «А-а-а…»
Журнал «Театр» стошнило.
– Мерзость!.. Какая мерзость! Отвращение! Отвращение! – запричитала женщина-шут. – Уберите этого мерзкого Охапку отсюда! Прогоните их всех вон! – продолжала она все громче и громче. – Этот Охапка – не человек!
Между тем Охапка со вздувшимися на шее венами, с глазами, затуманенными болью заговорил:
– За спины не прятались, ни за чьи спины не прятались! Воевали честно! – опять было совершенно невозможно понять, если, конечно, не знать из того, что рассказал дедок, что это все происходило не с самим Охапкой. – Ни за кого не прятались! Что-что, а страх мы сразу порастеряли. Мы сразу без страха остались. Его как будто и не было, страха этого. И теперь так же, теперь так же надо… Мы точно… Я так скажу, за Родину надо драться, за Родину. За березки родные можно и горло перегрызть. А вот это, вот это, вот всякой жестокости – этого мы не признаем. Колька мне говорил, рассказывал мне Колька – был там у них один, настоящий садист. Он на войну специально попросился… – тут Охапка явственно стал бледнеть, так что это стало заметно даже в полусумраке хориновского зальчика.
– А парень-то – с душой! – произнес Жак и, достав из кармана какую-то грязную тряпицу, служившую ему, видимо, для сморкания, ловким образом перетянул Охапке покалеченный палец.
– Смотри, сиди тихо теперь, а то Жора-Людоед тебя накажет! Он сегодня не в настроении, – припугнул Охапку Жак. – Совиньи, что в Лефортово жил, ты знал?
Многие хориновцы в этот момент встрепенулись.
– Да-а!.. Знал! Я все Лефортово знаю. А Совиньи знаю отлично! – кажется, даже и теперь похвастался Охапка.
– Так вот смотри, чтобы с тобой Жора-Людоед не сделал того же, что он недавно сделал в шашлычной с этим самым Совиньи, которого ты так хорошо знал, – прищурившись, сказал Охапке Жак.
Жора-Людоед тем временем внимательно и совершенно не стесняясь рассматривал находившихся в зальчике самодеятельных артистов, которые давно уже были ни живы ни мертвы от страха. Под стулом лежал медвежий тесак, а на стуле – отсеченная и неживая, какая-то вся сморщенная фаланга Охапкиного пальца.
Произошедшее было настолько просто и настолько «в общем-то ничего не случилось с Охапкой», как потом скажет один из участников самодеятельного театра, видевший всю сцену с отрубанием пальца, что хориновцы не могли вымолвить ни слова.
Потом тот же самый хориновец, что видел всю сцену, скажет еще, что «усекновение пальца внешне выглядело очень просто и внешне совсем ничего особенного не произошло ни во время, ни после него, даже Охапка, кажется, пережил это не тяжелее, чем как если бы ему, скажем, вырвали зуб, но в головах и настроениях участников самодеятельного театра происходило что-то такое ужасное, нечто такое необъяснимое, даже мрачное, тяжелое, невероятное, что потом они не могли непрерывно не возвращаться мыслями к этому отпечатавшемуся в памяти навечно эпизоду. А Жора-Людоед оставался спокоен. На то он и Людоед!»
Как раз в этот момент Жора-Людоед заметил, что в сумраке за разломанным стендом Музея молодежи прежних лет кто-то прячется, но рассмотреть прятавшегося он никак не мог и потому вытянул шею…
– А что сделал Жора-Людоед с Совиньи? – спросил Охапка, баюкая здоровой рукой раненную. Его опьянение постепенно проходило, и он все сильнее начинал чувствовать боль.
Как бы неуютно ни чувствовали себя в этот момент артисты самодеятельного театра, а и они с жгучим любопытством уставились теперь на Жака.