Дело Томмазо Кампанелла
Шрифт:
И он резким движением сорвал со щита хориновское объявление…
– Зачем ты это сделал? Вот скверный человек! – возмутился другой.
– Ты же сам ругал Лефортово!.. Я не хотел, чтобы наше объявление здесь висело!.. Мне кажется, наш «Хорин» должен располагаться в каком-то другом, более достойном месте!.. – ответил тот, что сорвал объявление. – К тому же тут этих объявлений еще полным-полно. Вон – чуть ли не вся доска только ими и обклеена…
– Я не ругал Лефортово. Я просто сказал, что оно похоже на темный чулан, в котором в беспорядке свалены всякие старые вещи… Но в старом чулане тоже, при желании, можно найти много своеобразного очарования. Старые вещи – свидетели истории. Разве не интересно их рассматривать?!. Что же касается «Хорина»… Знаешь, ребенком я очень боялся темноты. И просил, чтобы родители оставляли включенной маленькую лампу… Лампа горела в темноте, а я представлял, что это (внутри лампы) – то место, где живут маленькие человечки… Они слабы и одиноки в своей залитой светом колбе… А кругом – море мрака… Но все же – в лампе-то им очень уютно… Наш «Хорин» – это как лампа, а кругом – море мрака. Кругом – наше Лефортово…
– Наше?.. Как же так?! Как-то очень не хочется, чтобы это было нашим… – заметил между прочим второй хориновец. – Как-то не очень хочется, скажу тебе честно, чтобы все это было нашим… Не наше это!..
– Не-ет, это все не то!.. Сегодняшняя ночь – особенная!.. Сегодня мы должны разогнаться на гоночной машине наших эмоций. Но для этого необходимо действие, яркость… А здесь… Боюсь здесь мы просто в конце концов заблудимся в одном из дремучих закоулков… Ладно, пошли…
– Куда идти!.. Кругом бесовщина какая-то!.. Не-ет, здесь некуда идти!.. Эти места нельзя понять, невозможно разгадать, возникли они как-то странно и непонятно, не так, как другие места (здесь поселились приглашенные Петром Первым немцы, поселились на московской окраине, Лефорт поселился), у них было много таких черт, каких не было у других мест (трактиры немецкой слободы – приют воровской братии, здесь обдумывали свои преступления многочисленные воровские шайки, здесь много недоброго творилось), они существуют слишком долго, чтобы их как-то очень просто можно было понять… Свидетели истории… Мне кажется, ты это очень точно сказал, про историю. Она все время тяготеет над нами, история. Здесь ее слишком много. На каждом шагу, куда ни посмотри – кругом немые свидетели истории, дома, предметы, улицы, какие-то заборы, захламленные балконы, окна… Они были свидетелями, они – часть истории, они напоминают. И не перестанут делать этого никогда… Зачем нам это напоминание?.. Госпиталь… Река… Я думаю, что для спокойствия всего остального человечества их необходимо стереть с лица земли, а на их месте построить огромный развлекательный комплекс, в котором бы всю ночь играла музыка, на нескольких этажах суетились бы официанты… Блеск!.. Море огня!.. Какие-то невероятные и феерические танцполы с безумной и яркой цветомузыкой!.. Бары, в которых негры в накрахмаленных белых рубашках жонглируют шейкерами, взбивая коктейли, а сами коктейли – знаешь, такие с фруктами, с зонтиком на палочке и полосатыми трубочками…
Коктейли – коктейлями, полосатые трубочки – полосатыми трубочками, а и помимо них в это время происходило немало всякого… Тут и усталость участников действа, готовившихся к завтрашнему выступлению, и то, что происходило в этот момент на импровизированных подмостках в доме, имевшем адрес по Бакунинской улице, и Таборский.
Впрочем, про Таборского читатель пока не много знает. Можно сказать, не знает почти ничего.
Но начнем по порядку, хотя порядка-то в этой истории как раз и не было… Сделаем так: расскажем о подмостках, о Таборском, об усталости…
Нет, если уж честно, то усталость была у всех страшная… Усталость чувствовалась в этот вечер по всему Лефортово, у всех героев этого повествования… Может быть, именно из-за нее, из-за этой усталости все и крутилось в таком сумасшедшем, огненном вихре. Подмостки… Таборский… Усталость… Мальчик в куцоньком пальтишке…
Подмостки… На подмостках все в порядке. Выходит актер и говорит. Нет, немного не так. По сцене крадучись проходит человек, обутый в домашние тапочки…
Глава XII
Реквием вновь вошедшему
По сцене крадучись прошел человек, обутый в домашние тапочки и спрятался за портьерой, а с другого края на сцену вышел актер, одетый во фрак и белую манишку. На ногах у него были черные ботинки, и в их лаковых боках отражался тусклый свет рампы, направленной на одиноко стоявшего героя. После небольшой паузы он очень бодрым и громким голосом начал говорить:
– Весь неотвязный вздор, который накопился в моем характере за три десятка лет, привел меня в один печальный день к тому контрапункту судьбы, за которым, как мне кажется, уже не может быть ничего… Да… Вот… Неотвязный вздор – это мои мечты о поросячьем счастье… Мои идеи о том счастливом моменте, когда не станет в моей жизни мрачного труда, занудства… Эти идеи всегда имели для меня слишком большое значение… Мрачный труд, занудство… Чем больше я мечтал… Все эти мечты… Все это, как ни странно, не только не облегчало мою жизнь и не приводило ее ни к какому счастливому пункту, но только все сильнее и сильнее запутывало ее… Мечта о поросячьем счастье – очень опасная вещь. Уверен, что эта мечта о поросячьем счастье только еще сильнее запутает жизнь!.. Хоть бы кто-нибудь прекратил эту путаницу!.. Такая сильная путаница… Никак в ней не разобраться!.. Какой-нибудь суд ее рассудил бы, что ли!.. Хоть бы скорее Страшный Суд!.. А вы, собственно говоря, кто будете?.. – вдруг проговорил Томмазо Кампанелла, – а это именно он был одет во фрак и белую манишку, – неожиданно заметив рядом с собой незнакомого мужчину с грубыми чертами лица и пшеничными усами. Тот, впрочем, находился в зале уже минут пять кряду…
– Между прочим, вы это здорово сказали, про Страшный Суд!.. – проговорил незнакомый мужчина. – Это какая-то очень глубокая мысль, по-моему… У меня, знаете, тоже такие настроения часто бывают… Кажется иногда, что уже настолько запутался в жизни, что уже самому себя не рассудить… Нет никакого ориентира: что мое, а что – не мое. Что нужно, а что – совсем бы от него избавиться… Путаница… Да, запутываешься в этой жизни все больше и больше… С каждым днем все больше и больше… А рассудить некому… Совета спросить – не у кого!.. У кого же спросишь?!. Кругом одни негодяи и угрюмые карлики из сказки!.. Совершенно не к кому обратиться!.. Хорошо бы суд какой-нибудь… Справедливый, окончательный… Всех судов суд… Всем судам суд!.. О, тот суд будет действительно ужасный!.. Человека вообще, на мой взгляд, давно пора судить… Не человечество вообще, а человека – каждого в отдельности. Но второе пришествие все откладывается и откладывается… А зря!.. Нужен суд. Настоящий Страшный Суд… Только его, как сейчас говорят, легитимность не вызовет ни у кого сомнений. Все остальное – так… («А судьи кто?!») Не пугайтесь Страшного Суда. Он – не наказание, а избавление, точка отсчета. Слишком много путаницы. Человека пора судить, меня пора судить. Иначе самому мне не разобраться, в чем прав я, а в чем – нет. Надеюсь, не стану же я подвергать сомнению вердикт Страшного Суда, выданный самим Господом Богом!..
Томмазо Кампанелла некоторое время пораженно слушал незнакомца, но потом словно очнулся от оцепенения.
– Чего вы здесь стоите? Чего вам надо? – еще раз задал он вопрос странному визитеру, которого Томмазо Кампанелла явно в «Хорине» прежде не встречал.
– Моя фамилия Таборский, – проговорил незнакомый мужчина. – Я приехал с Севера к старухе Юнниковой. Я искал старуху Юнникову по старому адресу, но там ее нет. Адреса нового никто не знает. Сказали только, что вот как будто кто-то по-прежнему ходит в хор к полусумасшедшей старухе. Я зашел в ту квартиру, но хорист как раз в хоре. Адреса хора не знают. Направили к другому хористу. Очень красивая молодая женщина открыла дверь. Настоящая Царевна. Там был еще мальчик со странным прозвищем Шубка… Черт знает, сколько времени уже мотаюсь с квартиры на квартиру!
– Вот как?! Она с вами заигрывала? – неожиданно спросил Томмазо Кампанелла.
– Кто? – не понял Таборский.
– Царевна! Лефортовская Царевна, – проговорил Томмазо Кампанелла.
– Лефортовская Царевна? Почему Лефортовская? Вы ее знаете? – удивленно спросил Таборский.
– Лет десять назад она выиграла конкурс «Мисс Лефортово». Впрочем, что это поменяло? Какой же еще Царевной ей называться, если она здесь живет и работает? Вы не ответили – она с вами заигрывала?
– Да нет же! С чего вы взяли… Они дали мне адрес хора. Царевна… Лефортовская Царевна и Шубка, – достаточно спокойно ответил Таборский. – Она куда-то очень спешила.
– Нет… Здесь Юнниковой нет, – раздалось откуда-то сбоку. – Хор некоторым образом разделился… Здесь те, кто решил выйти за рамки просто хора… Это теперь театр… Театр «Хорин»… А с Юнниковой мы расстались. Где она теперь – мы не знаем!..
Говоривший вышел из тени. Таборский уже повернулся и смотрел на него.
Это был Господин Радио. Именно он только недавно крадучись прошел по сцене в домашних тапочках и спрятался за портьерой, видимо, разглядев в зале незнакомца и отчего-то посчитал нелишним скрыться от него до поры до времени за пыльной и грязной темно-красной материей, которая просто свисала с потолка, – эдакая своеобразная то ли кулиса, то ли портьера…
– Юнниковой здесь нет?.. – разочарованно спросил Таборский.
– Да, и мы ничем не можем помочь вам… Единственное, что вы можете сейчас сделать правильного, так это – уйти отсюда!.. – похоже, любое упоминание о Юнниковой выводило Господина Радио из равновесия, и он начинал злиться. – Уйти и не впутывать нас в свои поиски… Мы не желаем больше ничего о ней слышать!.. Наши творческие пути разошлись!.. Вторичное их соединение не пойдет никому на пользу…
– Уже поздно… – проговорил мужчина с пшеничными усами, словно бы рассуждая сам с собой.