Дело вдовы Леруж
Шрифт:
Отдав эти распоряжения, судебный следователь направился в суд и послал за подозреваемым.
С утра он уже успел получить рапорт, где час за часом перечислялись все поступки, жесты, слова узника, за которым втайне велось наблюдение. Из рапорта следовало, что ничто не изобличало в Альбере преступника. Выглядел он печальным, но не угнетенным. Ни крика, ни угроз, ни проклятий правосудия, ни даже единого слова о роковой ошибке не вырвалось из его уст. Слегка подкрепившись, он подошел к окну камеры и, прислонясь к нему, надолго, на час с лишним, замер в неподвижности. Затем лег и спокойно уснул.
«Железный человек!» — подумал г-н Дабюрон, когда подозреваемый вошел в кабинет.
Альбер ничем более не напоминал того несчастного, который накануне, ошеломленный множеством улик, оглушенный градом разящих вопросов, пытался защищаться и, казалось, слабел под взглядом следователя. Совершил он преступление или не совершил, но решимость к нему, судя по всему, вернулась. Выражение его лица не оставляло на этот счет ни малейших сомнений. В глазах его читались хладнокровная готовность добровольно принести себя в жертву, а также известная надменность, которую можно было принять за презрение, хотя на самом деле она объяснялась благородным негодованием оскорбленного человека. Чувствовалось, что он уверен в себе и несчастье способно поколебать его, но не сломить.
Судебный следователь понял, что пора изменить тактику. Он распознал в виконте одну из тех натур, которые, когда на них нападают, оказывают сопротивление, а под влиянием угроз становятся еще тверже. Отказавшись от мысли запугать, г-н Дабюрон попытался его смягчить. Расхожий, зато беспроигрышный прием, подобный некоторым театральным эффектам, выжимающим у зрителей слезу. Преступник, собравший всю волю в кулак, чтобы противостоять запугиванию, чувствует себя безоружным, столкнувшись с вкрадчивой снисходительностью, которая чем притворнее, тем убедительнее. Такое улещение было коронным номером г-на Дабюрона. Сколько признаний он вырвал, умастив им путь слезами! Никто лучше него не умел задеть те извечные струны, которые отзываются даже в самых развращенных сердцах; струны эти честь, любовь, семья.
Он с такой добротой и лаской обратился к Альберу, так сочувствовал ему! Еще бы! Ему, чья жизнь доныне была волшебной сказкой, выпали такие муки! Все, что у него было, внезапно обратилось в развалины! Кто бы мог это предвидеть в те дни, когда он был единственной надеждой богатейшей и знатнейшей семьи? Обратившись к минувшему, следователь остановился на трогательных воспоминаниях ранней юности, поворошил прах всех угасших радостей. Умело используя все, что он знал о жизни подозреваемого, г-н Дабюрон терзал его мучительными намеками на Клер д'Арланж. Зачем Альбер упорствует в желании в одиночку нести бремя своего горя? Неужели в мире нет ни одной души, которая рада была бы облегчить его ношу? К чему это непримиримое молчание? Не следует ли ему подать весточку той, чья жизнь переплелась с его жизнью? Что для этого нужно? Одно слово. И вот он если уж не свободен, то хотя бы не отторгнут от мира! Тюрьма станет для него вполне сносным пристанищем. Тогда конец одиночному заключению, к нему станут приходить друзья, он сможет звать к себе кого захочет.
Казалось, это говорит не следователь, а отец, в груди которого всегда остаются неисчерпаемые запасы снисходительности и любви к сыну.
Г-н Дабюрон этим не ограничился. Он предположил, что сам очутился на месте Альбера. Как бы он поступил после чудовищного разоблачения? Он насилу осмеливается подумать об этом. Но он понимает, что подвигло Альбера на убийство вдовы Леруж; с его точки зрения, убийство это вполне объяснимо и едва ли не извинительно. И тут он поставил новый капкан. Разумеется, это тяжкое преступление, но в нем нет ничего возмущающего совесть или разум. Это одно из тех преступлений, которое общество может если не забыть, то до известных пределов извинить, потому что в причинах, толкнувших преступника на это злодеяние, нет ничего постыдного. Какой суд не найдет смягчающих обстоятельств для столь понятной вспышки безумия? И потом, разве первым и самым главным виновником преступления не оказывается граф де Коммарен? Разве не его бредовая затея привела к столь ужасной развязке? Его сын жертва обстоятельств и достоин, главным образом, жалости.
В таком духе г-н Дабюрон распространялся довольно долго, прибегая к доводам, которые, на его взгляд, более всего были способны смягчить закоснелое сердце убийцы. Из его речей вытекало, что разумней всего будет сознаться. Но его риторические упражнения достигли не большего успеха, чем слова папаши Табаре, обращенные к нему. Альбер, казалось, нисколько не растрогался, его ответы были донельзя лаконичны. Как и в первый раз, он с начала и до конца настаивал на своей невиновности.
Оставалось прибегнуть к испытанию, которое часто приводило к желанным результатам.
В тот же день, в субботу, Альбера привели туда, где лежал труп вдовы Леруж. Казалось, это мрачное зрелище произвело на него впечатление, но не большее, чем на любого человека, которому показали жертву убийства спустя четыре дня после преступления. Кто-то из присутствующих произнес:
— Эх, если бы она могла заговорить!
— Для меня это было бы счастьем, — отозвался Альбер.
С самого утра г-ну Дабюрону не удалось продвинуться ни на шаг. Ему пришлось признать, что разыгранная им комедия провалилась, а теперь потерпела неудачу и эта последняя попытка. К тому же самоуверенного следователя бесило невозмутимое смирение подозреваемого. Его досада стала явной для всех, когда, внезапно отринув притворную доброту, он сурово распорядился отвести Альбера в тюрьму.
— Я заставлю его признаться! — сквозь зубы процедил он.
Быть может, в эту минуту г-н Дабюрон с сожалением подумал о тех милых инструментах, что применялись следствием в средние века и легко развязывали языки подозреваемым. Такого упорного преступника еще свет не видывал, думал он. На что он только рассчитывает, так дерзко все отрицая? Такое упорство, бессмысленное при столь неопровержимых уликах, приводило следователя в негодование. Сознайся Альбер в преступлении, он мог бы рассчитывать на сочувствие г-на Дабюрона, но, запираясь, он нажил в его лице беспощадного врага.
По природе добрый и великодушный, следователь очутился в ложном положении, и это его ослепляло и сбивало с толку. Сперва он желал, чтобы Альбер оказался невиновен, но теперь жаждал поскорей доказать его вину. На это существовало множество причин, в которых сам он был бессилен разобраться. Г-ну Дабюрону слишком памятны были те времена, когда виконт де Коммарен оказался его соперником и он готов был его убить. Быть может, он раскаивался, что подписал постановление на арест и не отказался вести следствие? А тут еще этот сюрприз — необъяснимая перемена с папашей Табаре.
Все это вместе приводило г-на Дабюрона в состояние лихорадочного возбуждения и толкало дальше по пути, на который он вступил. Отныне он не столько стремился доказать вину Альбера, сколько оправдать собственное поведение. Это дело так задевало его, словно касалось лично.
И впрямь, окажись подозреваемый невиновным, г-ну Дабюрону не оправдаться в собственных глазах. И чем сильнее корил он себя, чем острее чувствовал, как нарастает в нем сознание вины, тем упорнее старался изобличить бывшего соперника, даже несколько злоупотребляя своей властью. Его влекла логика событий. Ему казалось, что на карту поставлено его счастье, и он развивал судорожную деятельность, с какой не производил еще ни одного расследования.