Дело всей жизни. Книга первая
Шрифт:
— Да забирай и носи на здоровье! — хохотнул он и отрубил звонок.
Бывают дни, когда всё не так. Когда просыпаешься за час до звонка будильника в выходной. Или когда на плиту убегает последний кофе и обжигает руку. Когда намылишь голову, а воду выключают на весь день, и ты опаздываешь на судьбоносную встречу. Когда брюки становятся тесны, а бумажник вместе с ключами от дома и последней сотней долларов вытаскивают из кармана. Когда никто не берёт трубку или некому позвонить.
Это хорошие дни. Когда хуже некуда, всегда
В такие дни нужно просто заказать «стюардессе» шампанское, откинуть спинку кресла, взять в руки книгу, прочитать которую не находилось времени, или включить фильм, который давно хотелось посмотреть.
Самые плохие дни — это самые лучшие дни.
Бывают дни, когда всего понемножку. Когда чай в меру горяч и сладок, но на автобус опоздал всего на минуту. Когда потерял ключи от машины, и потому не попал в аварию. Когда опоздал на работу, а начальник задержался. Когда сгорел дом, но выиграл в лотерею миллион. Когда укусила собака, и влюбился в медсестру, которая поставила укол от бешенства.
Это обычные дни. Где-то на середине взлёта. И если хорошего больше, значит, самолёт всё ещё набирает высоту. Это дни восхождения на Олимп в храм госпожи Фортуны.
Бывают дни, когда всё получается. Автобус распахивает двери прямо перед тобой. Деловые встречи и подписанные контракты засыпают возможностями, как взбесившийся банкомат купюрами. Когда все собаки в намордниках, начальники в отпусках, а любимые рядом. Когда все берут трубку и рады тебя видеть, слышать и дать взаймы, хотя тебе не надо. Когда даже погода подчиняется твоим желаниям.
Это плохие дни. Это — дно. Это то самое «лучше и быть не может». Это — вершина Олимпа. Туда можно забраться, но невозможно удержаться — у богов нет любимчиков.
И тогда начинается обратный путь к «хуже некуда». Это пришла пора затишья. Это дни для сохранения достигнутого.
В такие дни каждый рывок — как выстрел в заснеженных горах. Хватит одного, чтобы накрыло лавиной, смело, смешало с грязью и погребло под слоем проблем из-за не вовремя принятых в панике решений.
Это дни тишины. Дни, когда спускаться надо осторожно, когда каждый вбитый крюк — гарантия безопасного спуска на комфортную для дыхания точку.
Всё движется по кругу и синусоиде, выписывая спираль жизни.
Я всегда скользил где-то посередине. Поднимался на запланированную высоту, брал свой триумфальный кубок и плавно скользил вниз до того плато с пещерой, что укрывала от схода лавины, вызванной не мной. Когда она сгребала с пути всё лишнее, я поднимался в пещеру выше, обосновывался и снова ловил восходящие потоки.
Я всегда чётко знал, какой наступил день. Всегда.
И вот сегодня у меня отобрали утренний трах и привычную манную кашу, но вернулись Джейк и дождь. А ещё кедровое молоко с мёдом.
Я никогда не пил его нигде, кроме того санатория. Кедровое молоко из стеклянной бутылочки с золотистой крышечкой стало моим личным экстази, прочно связанным с умиротворением, возможностью быть собой и мечтой полетать на драконе. Вспомнились слова Расса:
«…влияет на область мозга, запоминающую, что тебе приносило удовольствие… мозг запомнит кайфовый момент и обстоятельства… быть твоим якорем…»
Невидимый погонщик яростно хлестал по земле огненно-синей плёткой, подгоняя сумрачных псов. Раскатисто громыхали его шаги, с воем проносились по улицам и крышам мокрые тени адской своры.
Я захлопнул окно перед самым носом чудовища, и оно защёлкало зубами, сверкая короткими злыми вспышками фиолетовых глаз, отряхнулось, окатив стекло крупными грязными каплями, подстёгнутое пастухом, вскочило на крышу пентхауса и пронеслось, громко клацая когтями по стеклянному куполу бассейна и спортзала.
Я улыбался, будто в последний миг выскочил из личного ада. На секунду напротив панорамы замерла тень громадного лица, почти скрытого под капюшоном, в глубине которого мелькнула изогнутой молнией сиреневая улыбка.
Секунда — и лицо, затмившее панораму города, скользнуло дальше, оставив меня стоять в ошеломлении. Погонщик прогнал своих псов, умыв город, собрав жару и пыль с улиц, мостов и домов, будто прошёлся щётками с жёсткой щетиной.
Ещё слышны были удары огненных плетей и раскатистый вой призрачных монстров, но уже разорванные громом и молниями пепельные тучи пропускали в прорехи косые лучи солнца, сначала узкие, как на детском рисунке, но уверенно растягивавшие мокрую истлевшую ткань серых облаков.
Манхеттен засиял огранённым опалом с бликами неоновых огней, и миллионы раз отразился каждой гранью в мокрых следах погонщика…
— Мне кажется, ему понравилось, — повернулась я к Экену, когда Никита молча вышел из столовой.
Мужчина выкладывал на блюдо большие пышные сырники с разными начинками: пюре из хурмы, варёной сгущёнки, мандариновым джемом, дольками киви с пластиком сыра, ветчиной… Мы с Маури уселись за барную стойку позавтракать. Я налила себе обычного молока.
— Тенни, я в этом абсолютно уверен, — улыбнулся повар, наполнив чашечку взбитой с ореховой пастой сметаной. — Но всё же обычную манную кашу он ещё попросит.
— Почему он её так любит?
— Скорее, напоминает себе… — мужчина тяжело вздохнул и закончил.
Я не понимала, о чём речь, но понимала, что в этом доме говорить об этом не принято. Перевела взгляд на Маури, он разломил вилкой пышный сырник и весело спросил Экена:
— Вот скажи, старый пень, как ты будешь готовить, если Нью-Йорк обесточат?