Дело всей жизни. Книга первая
Шрифт:
Я увидела там и канаты толщиной с мою руку, и верёвочную лестницу, и гамак почти под потолком. И, наконец, разглядела мебель: письменный стол и маленький столик, небольшой диванчик, шкаф и комод — всё стилизовано под самые настоящие чемоданы, разноцветные, разновеликие и разноформенные, со старомодными застёжками и ручками, крупными грубыми стежками и огромными молниями. В углу у окна, задрапированного чем-то вроде рыболовной сети и мешковины с пропечатанной картой острова сокровищ, стоял мощный телескоп с медным корпусом. Свет здесь был ещё необычнее: на шнурах разной длины висели очень близко друг к другу каплеобразные маленькие лампочки, и, навскидку, было их около тысячи, если не больше.
— Программа управляет цветом и очерёдностью включения. Можно выбрать звёздное небо или северное сияние, или дождь. Когда темно, хорошо видно. Если захочешь, придём сюда ночью.
— Хочу! Я даже представить не смогла бы, что можно так оформить комнату!
— Когда у родителя нет на тебя времени, появляются вот такие комнаты. Это далеко не первый дизайн. Просто я потом вырос из всего этого и перешёл в другую часть этажа. Здесь ещё два таких блока: один отца, второй мой. Пойдём, покажу тебе, что хотел.
Никита взял меня за руку и повёл к закрытой двери.
Эта комната отличалась от холла и двух комнат до этого.
На стенах простые светлые обои с выбитым серым рисунком. Пол — выбеленный дуб, застланный серым ковром с ненавязчивым светлым в тон доскам орнаментом. Неширокая кровать с низким изголовьем, прикроватный столик рядом, небольшая стенка с зеркальной дверцей, комод и кресло с деревянными ножками и подлокотниками — вот и вся мебель того же молочно-белого цвета с цинково-серыми поверхностями и металлической фурнитурой под старинное чернёное серебро. Тонкая занавеска, прозрачная, будто её и нет, с тонкими прошитыми вертикальными штрихами, будто идёт дождь, и плотные серые портьеры. Кровать застелена покрывалом из такой же ткани, на ней и на кресле подушки из комбинации всё того же молочно-белого и серого текстиля. Над комодом — написанный углём чёрно-белый портрет какой-то старой женщины с аккуратно прибранными волосами, приятным лицом и грустной улыбкой. А на прикроватном столике рядом с настольной лампой под старину — под стать фурнитуре — в такой же металлической под старое серебро рамке фотография девушки лет семнадцати.
Эта комната совсем не подходила мальчишке. Это однозначно комната женщины элегантного возраста с хорошим вкусом. Не хватало лишь мелочей, которые оживили бы её, раскрыли индивидуальность хозяйки.
Я бы хотела такую же. Здесь уютно, но как-то тоскливо. Я разглядывала простую, но гармоничную обстановку, а Никита лёг на кровать. Остановилась напротив портрета.
— Это моя бабушка, мать отца. Валентина Семёновна. Единственный человек, кто меня любил. Эта её комната. Точнее, копия той, в которой она жила в нашем московском доме. Меня воспитывала она и молодая гувернантка — хорошая девушка, но легкомысленная. Её больше интересовали собственные любовные романы, а не я. Но тогда мне это было только на руку…
Я посмотрела на фотографию девушки, Никита повернулся, проследив за моим взглядом, и взял рамку в руку.
— Нет, это не она. Это Аня, моя первая… — он помолчал, нахмурился, задумавшись, и продолжил: —…привязанность. Я спустя много лет понял, что если бы не она, я бы, наверное, спятил или попал за решётку.
— Почему?
— Потому что в тринадцать лет я не умел справляться с похотью, и она была той, кого я трахал. Меня дико возбуждали и одноклассницы, девчонки и старше, и младше. Даже женщины — учителя… Даже мать. Больше всего на свете я хотел трахнуть свою мать. Я её любил и ненавидел. Любил просто по умолчанию, а ненавидел за то, что она изменяет отцу. И ненавидел отца за то, что его никогда не было дома, и он не видел, что она творила. Она от меня всегда откупалась. Ей было не до меня. Светские тусовки, любовник, подруги, бутики… Она была красивой женщиной, любила быть в центре внимания, а отец ей этого не давал, полностью ушёл в работу. Он делал бизнес. И тоже откупался от меня. Всё, что у меня есть — это его бизнес. Не я всё это… — Никита сделал рукой широкий жест, — заработал, и мне на всё это плевать. Это зарабатывал отец, чтобы оставить мне — единственному наследнику — крупную устойчивую империю, но он не умел быть отцом, и всё отдал мне, чтобы откупиться в очередной раз… десять лет назад. Только все эти миллиарды долларов, которых становится только больше, все эти тысячи клиник мне не нужны. У меня есть только «Аппалачи» — научный центр с главным направлением — исследование человеческого мозга. Вся моя жизнь, Несси, это поиски способа перестать хотеть трахаться. Я собирался сделать себе химическую кастрацию, но это только усугубило бы всё. Всё дело — в голове. Я мог стать убийцей, сублимировать невозможность получить оргазм в удовольствие от издевательств, например…
Мне не хотелось, чтобы он говорил на эту тему. Я даже повернуться к нему не могла, так и стояла, цепляясь взглядом за грустную улыбку его бабушки. Это очень страшно — когда тебе вот так открывают душу, а в ней… ад. Такое пекло и такие испытания…
Меня затрясло, я не могла справиться с этой дрожью. И понимала, что Никита хотел поговорить об этом, ему это необходимо. Ему нужен кто-то, кто выслушает, он не хотел быть один, а мне до такой степени тяжело слушать это… В тринадцать лет он хотел девочек младше и собственную мать… Как он жил с этим? Как это вынесла детская психика?
Клетка. Он заковал себя в клетку, потому что…
О, флаг Америки!.. А я ему «русские не сдаются»… «избаловали и излюбили»…
Всё, что он сказал тогда в кабинете, теперь выглядело совершенно иначе. Стало по-настоящему страшно. Когда он насиловал меня, ведь всё могло кончиться не так, не обойтись укусом. И потом, после ссоры в кабинете, когда он влетел в спальню… я вела себя так самонадеянно…
О, флаг Америки… Чего ему стоило не порвать меня в клочки?!
— Но ты ведь занимаешься бизнесом… — я хотела уйти от опасной темы, но это была напрасная попытка.
— Пока жив отец. Я никогда не был лидером по натуре. Мальчика должен воспитывать мужчина, а мне пришлось кроить и лепить себя самому. Ещё меня лепил Маури. Он многое рассказывал мне о жизни, давал ориентиры, всегда слушал и был на моей стороне, что бы я ни творил. Таким должен быть отец.
Никита встал и подошёл ко мне, положил руки мне на плечи и повёл носом по волосам, вдыхая их аромат. И продолжил уже тихо:
— Моя бабушка умерла от рака мозга. У меня в мозге живёт неоперабельная опухоль. Доброкачественная, но она наделала много дел в моей голове. Мне не нужны дети, Несси. Ты теперь понимаешь, что не только потому, что рядом со мной им небезопасно? Я слишком хорошо знаю, как с этим жить… Я не сдаюсь, моя маленькая, но я и не побеждаю. Маури стал мне вместо отца, Рассел вместо брата, которого мне не хватало. Они любят меня — ты права. А больше никто…
Я повернулась к нему, сердце сдавило так больно, что дышать стало невозможно, слезы застыли в глазах. Смотрела сквозь них в его лицо, такое серьёзное и… другое. Он сегодня сам другой. По-прежнему опасный, но теперь открытый и понятный. Мужчина, которого я назвала козлом дважды. И дважды он согласился с этим.
Но ведь он думал не только о себе. Об отце, который от него откупился, а он продолжает поддерживать его бизнес. О детях, которых не будет, потому что не хочет сломать жизнь ещё и им своей наследственностью. О женщинах, с которыми обходится грубо, потому что — парадокс — не хотел им навредить и потому не давал шанса на отношения с ним.
Теперь понятно, почему он не выходит в свет и не ходит по улицам. И не пытается обезопасить себя телохранителями. И почему ему было плевать, даже если бы я болела СПИДом — он бы всё равно занялся сексом со мной в туалете в кафе и спокойно бы умирал в ожидании избавления от вечного выматывающего возбуждения.
Я с ужасом поняла, что застрели его из-за миллиардов, которые ему не нужны, он умрёт со счастливой улыбкой на лице…
Крупные слёзы скатились по щекам, я замотала головой: