Дело взято из архива
Шрифт:
Часть II
Человек познает себя до конца
…Он шагал крупным размашистым шагом. Снег, выпавший прошлой ночью, прикрыл желтый покров из листьев. Ночь была довольно светлой, и Баров легко ориентировался на местности. Четыре часа назад, едва стемнело, Алексей добрался до деревни Любяны. Он осторожно прошел мимо избы Даши Комаровой: в окнах было темно, траурно висели на окнах черные занавески, которые, наверно, не снимались с похорон Даши. Возле избы старосты Волчка он остановился и прислушался. Где-то
— Кто это? — испуганно спросил сиплый голос.
— Гестапо! Открывай, живо!
За дверью завозились, зашаркали. Загремел засов. Баров толкнул дверь и автоматом уперся в грудь Волчка.
— Иди в комнату, паразит.
Волчок затрясся и замычал что-то нечленораздельное. Алексей подтолкнул его и вошел следом. Там, посреди комнаты, в белой ночной рубахе глыбой стояла Волчиха.
— Время пришло рассчитаться за предательство! — сурово сказал Баров. — Такую душу загубил, гнида поганая! Кто убил Дашу Комарову?
— Я-я-я… — тянул, заикаясь, староста, — не уббивал!
— Кто? Я тебя спрашиваю! Говори! — крикнул Баров и тряхнул Волчка за воротник рубахи.
— Офицер из гестапо. — Ноги Волчка подкосились, и он сел на пол. — Лапин его фамилия. А второй — Фунт. Иосиф Фунт.
— Ты вызвал гестаповцев? Ну! — зло пнул он сапогом Волчка.
— Она лошадь отняла у меня! — запричитал староста. — Лошадь моя!
Алексей поднял автомат.
— Это тебе за Дашу, гад ползучий! — и нажал на спусковой крючок. Автомат рыкнул, блеснуло синеватое пламя. Волчок ткнулся головой в ноги. Краем глаза Баров заметил, как белая глыба качнулась ему за спину и взмахнула чем-то блестящим. Алексей выстрелил, и Волчиха с глухим вздохом опустилась на пол, звякнул о доски нож.
— Звери, звери, вот зверюги! — зло сплюнул Баров, перешагивая через порог.
Алексей нарушил приказ Русакова, но совсем не испытывал угрызений совести. Наоборот, в душе его поселилось спокойствие: он отомстил за Дашу! Командир дал ему задание побывать в городе и встретиться с Афанасием Ивановичем, который нащупал еще одну подпольную группу и хотел с нею связаться.
— Идешь прямо в город, никаких других дел! — приказал Геннадии Иванович, словно угадывая, что Баров замыслил что-то свое.
Накануне Алексей разговаривал с Васей Комаровым и пообещал ему при первом же удобном случае разделаться с Волчком. Вася бы и сам рассчитался с предателем, но он лежал в партизанском госпитале с перебитыми ногами.
От командира Баров вышел с мыслью, что в Любяны он завернет на обратном пути, но возле землянки-госпиталя увидел Васю. Тот стоял, опираясь на костыли, и глядел на Барова тоскливыми глазами. Алексей не выдержал, он почувствовал себя чем-то виноватым перед Васей.
— Сегодня свершится суд! — вдруг жестко сказал он, понимая, что уже нарушил приказ Русакова.
— К маме зайдешь?
— Нет! Времени в обрез. Но в Любяны заскочу.
Теперь Алексей спешил наверстать потерянное время. Он торопливо шагал, подминая огромными сапогами снег. Сегодня он надел их в первый раз, но они удобно облегали ногу. Это Сергей Черкез в одной из вылазок снял сапожищи с убитого немецкого офицера.
— Еле нашел на твою лапищу. Жидкие немчики пошли, что бабы, малюсенькую обувку носят. Мы их на мосту прихватили, дай-то бог каждый раз так! Я всех гансиков перещупал в потемках, хотел тебе подарочек сделать, — со смехом и шутками рассказывал разведчик. — Носи на здоровье, они почти новые.
К городу Баров подошел точно в намеченном месте. Перемахнул забор крайнего дома и через открытую калитку вышел на улицу, где жил дядя Афанасий. Здесь он постоял минуту, прислушиваясь, и осторожно двинулся дальше.
В окне у дяди Афанасия, несмотря на поздний час, горел свет. Шторка висела прямым квадратом. Это был условный сигнал: «Все спокойно». Если бы она была собрана внизу треугольником, Алексей тут же бы повернул обратно — значит, сигнал тревоги. Но на окне белел квадрат — все спокойно! Баров вошел в калитку, осторожно прикрыл ее, задвинул деревянную щеколду, подошел к окну и прислушался. Легкий стук молоточка доносился из комнаты — Афанасий Иванович сапожничал.
«Работает старик!» — с радостью подумал Баров. Он тихонько стукнул в окно два раза и после паузы еще раз, как было условлено. Стук молотка прекратился.
— Дядя Афанасий! — позвал Алексей, прижав лоб к окну.
И вдруг сильный удар изнутри вышиб стекло. Оно разлетелось на мелкие кусочки, обдав лицо Барова стеклянными брызгами.
— Беги, Ленька! — отчаянным голосом крикнул дядя Афанасий. — Беги! Немцы…
Автоматная очередь докончила фразу. Алексей рванулся в глубь двора и завилял между раскидистыми, голыми яблонями — гордости Афанасия Ивановича, которые он сам вырастил. Баров перемахнул через низкую изгородь и очутился в соседнем дворе, встал, прижавшись к углу сарая. Сзади неслись крики, выстрелы, пули попискивали над головой. Баров хотел выскочить на улицу, оттуда до леса — рукой подать, как вдруг страшный удар по голове свалил его с ног. Алексей потерял сознание.
Пришел Баров в себя в каком-то незнакомом месте. Над ним стояли два полицая.
— Ну что, напартизанил, поганое племя! — прошипел один из них. Баров попытался подняться и дернул связанными ногами.
— Лежи, лежи, теперь уж недолго осталось. Не простынешь, на том свете чахоткой не хворают, — засмеялся полицай и отошел в сторону.
«Что же произошло в комнате?» — пытался сообразить Алексей. Ему вспомнились автоматная очередь и последние слова дяди Афанасия. Старик пошел на смерть, чтобы предупредить его, а он… эх!
Смерти Алексей не боялся, но ему сделалось страшно при мысли о том, что на явку может пойти Гриша Муравьев и тоже попадет в засаду. Баров простонал от злости и досады. И тут же над ним склонился полицай. С хитровато-скорбным выражением лица он поглядел на Барова.
— Эй ты, большевичок! Лежи смирна, не то долбану разок — и богу душу отдашь! — Полицай погрозил Алексею винтовкой. — Степан, идем греться, — позвал он второго. — Никуды не денется… Тут полежит, не околеет.
Но они не успели уйти, возле ворот послышались голоса. К Барову подошел белобрысый в эсэсовской форме и, резко толкнув сапогом в бок, приказал кому-то: