Дело Зорге
Шрифт:
— Садись, пожалуйста, — весело улыбнулась девушка.
— Впрочем, на что же ты сядешь? Я принесу тебе подушку.
Но он уже уселся на пол и скрестил ноги.
— За четыре года пребывания в вашей стране я научился сидеть на полу.
— У тебя уже прекрасно получается. Не знаю только, как долго ты сможешь выдержать.
— Сегодня выдержу, Кийоми. Скоро мне нужно обратно в посольство.
Только сейчас она поняла, что он пришел к ней в необычное время — в самый разгар работы в посольстве.
— Что-нибудь случилось, Герберт? У тебя странный вид. Что произошло? Ты чем-то напуган?
— И напуган, и очень раздражен одновременно. Но все это не сравнить с твоими каждодневными заботами, — ответил он, напирая на последнее слово.
Она вопросительно взглянула на него.
— С моими каждодневными заботами?
Он схватил руку девушки и крепко сжал ее.
— Я только потому так срочно пришел к тебе, Кийоми, чтобы освободить тебя от твоих забот. Если, бы я знал раньше о них, сделал бы это давным-давно, — сказал он многозначительно.
Ее глаза расширились от страха, когда она догадалась,о чем идет речь. Она медленно освободила свою руку.
— К сожалению, только сегодня я понял, дорогая, то, о чем мне следовало догадаться значительно раньше. Да я не догадался бы и теперь, если б мой Вилли не помог мне.
Кийоми вскрикнула и закрыла лицо руками. Медленно, очень медленно она опускалась на пол. Она не плакала, ни одного слова не слетело с ее уст, казалось, она перестала дышать.
Равенсбургу показалось, что Кийоми нет здесь, что она превратилась в неодушевленный предмет, в безжизненную, холодную принадлежность этого домика. Он долго сидел, беспомощно сложив руки на коленях, и боялся нарушить глубокое молчание.
Только спустя довольно продолжительное время он сообразил, что это, собственно, его долг — вывести Кийоми из неестественного оцепенения. Он понимал, что, если дотронется до нее или заговорит с ней, ничего хорошего из этого не выйдет. Ее стыд был настолько глубок, что любое доброе слово, любой нежный жест лишь еще больше ранят ее. Если он сейчас оставит ее и уйдет — это будет окончательным разрывом между ними. Она исчезнет из Токио, и он никогда не найдет ее.
Его начало знобить. Угли в очаге подернулись пеплом. Он хотел раздуть их, и тут его взгляд упал на маленький треножник и принадлежности для приготовления чая.
Кийоми забыла о своих обязанностях хозяйки дома и о госте! Даже простая женщина усмотрела бы в этом нарушение самых элементарных правил японского гостеприимства. А о знатных японках и говорить нечего. Забыть о госте — самый страшный грех.
— С каких это пор в доме Номуры, — с упреком произнес Равенсбург, — перед гостем тушат очаг и ни одна женщина не предлагает ему чашку чая?
Фигура, распростертая на полу, вздрогнула. Как могла она, Кийоми, забыть о своих обязанностях хозяйки дома? Все остальное на мгновение отступило перед этой мыслью. Если она нарушит законы гостеприимства, то позор падет не только на нее, но и на всю семью.
Угловато и неловко, словно кукла, Кийоми поднялась с пола и механически стала готовить чай. Повернувшись к Ривенсбургу спиной, она подбросила в очаг углей и повесила чайник на железный треножник. Пока не закипела вода, она неподвижно смотрела на маленькие искры, вырывавшиеся из очага. Кийоми высыпала из чайницы горсть сухих зеленых листьев в ступку, растерла их и осторожно бросила порошок в чайник.
Наконец чай был готов, и девушке пришлось повернуться лицом к гостю, чтобы подать ему чашку, как предписывалось правилами хорошего тона, обеими руками.
— Достопочтенный гость переступил порог моего скромного дома, — обратилась она с традиционным приветствием. — Добро пожаловать.
Взяв чашку, Равенсбург осторожно погладил ее руки.
— Пусть боги охраняют дом уважаемых друзей, — ответил он, как полагалось, выпил горьковатый напиток и протянул чашку обратно.
Но Кийоми не успела взять чашку. Равенсбург обнял девушку и притянул ее, безвольно поникшую, к себе. Он поцеловал Кийоми, и обильные слезы хлынули из ее глаз. Наконец поток слез иссяк. Он вытер платком ее мокрое лицо.
— Мне очень горько, любимая, что ты считаешь меня таким недалеким человеком и что ты, оказывается, совсем не знаешь, как я тебя люблю, — спокойным тоном начал Равенсбург. — Мне очень больно, Кийоми… Ведь я всегда… всегда верил в твою любовь. И поэтому твое обязательство перед Одзаки никогда не разъединит нас. Ты сделала лишь то, что должна была сделать. Я поступил бы точно так, если б мне приказали. Я знаю, дорогая, что ты не имела права мне говорить об этом. Представляю, каково было у тебя на душе. Но сейчас не надо стыдиться и горевать. Сейчас надо радоваться: ведь тебе теперь не придется таиться от меня.
Она хотела взглянуть на него, что-то сказать, но снова закрыла глаза. Только ее пальцы отыскали его руки и сжали их.
— Теперь все в порядке, любимая. Ты не нарушила своего слова. Никто не сможет упрекнуть тебя в этом. Я сам узнал обо всем. Теперь все плохое позади. Взгляни, пожалуйста, на меня и скажи хоть одно слово. — Он взял ее за подбородок и поднял опущенную голову. — Прошу тебя, открой глаза и скажи мне что-нибудь.
Она повиновалась и взглянула на него так, словно перед ней был незнакомый человек.
— Я думала, что люблю тебя, Герберт, люблю так, как только может любить женщина. Но все это, оказывается, чепуха. Лишь теперь я впервые узнала, что такое настоящая любовь…
Равенсбург так крепко прижал девушку к себе, что почувствовал, как стучит ее сердце.
— Раз мы так любим друг друга, Кийоми, тогда не так уж страшно, что меня сейчас не отпустят со службы и мы не сможем пожениться. Пока война не окончится, я не волен распоряжаться собой. Нам придется подождать, дорогая.
И он рассказал о своем разговоре с Траттом.