Дёмка – камнерез владимирский
Шрифт:
– Пила – орудие глупое. Зубья придуманы для слаборуких, и дерево от пилы слабеет, волокна размягчаются. Другое дело топор, руби-топор. Рубит как меч. Поры в дереве закупорятся, сырость не попадёт. Рубленая изба двести и триста лет простоит, к дальним правнукам перейдёт. Пилой-ка попробуй.
Федот в сердцах схватился за топор, сердито застучал, но не удержался, любовно провёл ладонью по гладкой доске.
– Видишь, доски дубовые, а словно из меди отлиты.
– Для чего столько дуба заготовляете?
Князь готов был часами вести разговоры с градниками. Надменность свою
– Зачем, говоришь, доски понадобились, князь-отец наш? – не сразу отозвался Федот. – Тебе одному скажу, без боярина, руби-топор. Дело-то, как бы сказать, государственное.
Федот отвёл князя в сторону.
– Стены двойные ставим, оттого и досок вдвое идёт, – донеслась неторопливая речь. – Помнишь, сказывал тебе про ловушки для звуков? Чуть начнут подкоп рыть – двойные стены сразу оповестят. К примеру сказать, как короб гуслей или гудка, так же и стены двойные – каждый звук вдвое усиливают.
Пётр назад отошёл, словно не желая мешать разговору, и чуть не бегом припустил с валов. Мужичонка, как сговорились, ждал за воротами. При виде Петра он поскрёб горстью в затылке, сморщил короткий приплюснутый нос:
– Эх, грех непростительный на душу беру.
– Не мети языком, как помелом торг, грех на себя перекину.
– Идти туда боязно, боярин, одумаешься, может быть.
– До сей поры со страхом не встретился, любопытствую повидать.
– Страх страху рознь. Бывает, вовек не оправишься.
– Надоел пустой болтовнёй, веди, коли взялся.
Пётр метнул из-под тонких бровей нетерпеливый злой взгляд, рукой коснулся кинжала. Вздыхая и мелко крестясь, мужичонка поплёлся вдоль кромки оврага, по тропинкам, проложенным среди землянок и обнесённых частыми кольями изб.
– Куда ведёшь? – окликнул Пётр провожатого, когда тот начал спускаться вниз. – За оврагом жилищ не имеется.
– Есть, боярин, одна изба. В самом лесу стоит.
– Смотри, коли обман, навсегда в овраге останешься.
– Какой обман! – Мужичонка махнул рукой. Видно, крепко он был не рад, что ввязался, трясся почище, чем в огневице.
Пётр обогнал мужичонку, первым перепрыгнул через ручей, стал карабкаться вверх. Ноздри защекотал сладкий весенний дух. Склон стоял, как молоком облитый, весь в белой черёмухе. Малиновки, пеночки, иволги пели и щебетали в кустах.
– Хоть режь, хоть руби, боярин, – дальше с места не двинусь, – проговорил мужичонка, едва взобрался наверх. – Место тебе покажу – и назад. Может, и ты одумаешься?
– Знать, страх вместе с тобой родился. Чего страшишься?
Мужичонка уставился в землю, с трудом произнёс:
– В том лесу «хозяин» живёт.
– Сам, что ли, видел?
– Кабы видел, в живых не ходил. Гордей вон, кузнец, с ним знался – и нет Гордея. Лебёдушка-то твоя – его дочь.
– Что же она среди леса одна живёт?
– Брат был при ней, да пропал, провалился, словно сквозь землю. Люди сказывают, «хозяин» и тут руку приложил.
Пётр поёжился. Ему приходилось слышать про Гордееву смерть. Но не отступать же, однако, с половины дороги.
– Говори, где дочь Кузнецова живёт, и проваливай.
– Видишь, деревья стеной стоят и вдруг воротами расступаются? Туда и иди. Будет поляна с кузницей, дальше изба.
Пётр бросил под ноги обещанный кошелёк. Мужичонка мигом схватил, зайцем юркнул в кусты.
– Язык держи за зубами! – крикнул вслед Пётр.
– Будь спокоен, боярин, без выгоды мне болтать, – донеслось сквозь треск ломавшихся веток.
Отмерив путь, указанный мужичонкой, Пётр очутился на поляне. Посередине стояла чёрная кузница, за ней, крыльцом на восход, гляделась изба. Вокруг не было ни души. Прилетел дятел, пристроился к дереву возле крыши и ударил раз и другой, примериваясь, и пошёл долбить изо всех сил. «Откуда птица взялась? – тревожно подумал Пётр. – Предупреждает словно». Страх легонько кольнул ядовитым своим остриём. «Не бывать тому, чтобы Кучковы устрашились». Пётр бегом пересёк поляну, на ходу оправил шитый травами узкий кафтан, минуя ступеньки, вскочил на крыльцо, рванул дверь и вихрем ворвался в избу. Но вихрь ответный заставил его отпрянуть. Взвилось в прыжке лохматое чудище, ударило тяжелей камня, пущенного из пращи. Падая, Пётр увидел близко лезвия острых клыков. Кроваво-красный язык почти коснулся лица. «Оборотень, конец», – успел подумать Пётр и, от страха впадая в беспамятство, услышал вдруг чистый высокий голос, промолвивший властно:
– Оставь боярина, Апря.
Жарко дышащая пасть отодвинулась, тяжёлые лапы освободили грудь.
– Уходи, боярин, и помни, – произнёс тот же голос. – В другой раз объявишься – Апрю не отзову.
Ни жив ни мёртв, Пётр поднялся, пятясь покинул избу.
Расстояние до кузницы он одолел с трудом, едва переступая ослабевшими ногами. Не оправился Пётр даже среди людей, когда вновь очутился посреди городской сутолоки. Весь день то жарко дышащая пасть мерещилась, то чудился гневный девичий голос.
– Что поскучнел, брат Пётр? – спросил за столом князь.
Вечеряли, как повелось, в Малой столовой горнице. К трапезе собрались самые близкие. Челядинцы, бесшумно передвигаясь, обносили тройной ухой и просоленными хрящами. Золотились поджаренной корочкой гуси. На серебряном блюде поверх разварных груш лежали куски зайчатины. В кубках играло вино и смородиновая медовуха. Язычки неподвижного пламени спускавшихся с потолка масляных ламп отсвечивали в густой тёмной влаге. Хмельного не пил один князь. Стоявший за спинкой резного кресла Анбал наполнял драгоценный, в каменьях, кубок розово-красной брусничной водой.
– Случилось что, Пётр? – повторил Андрей Юрьевич свой вопрос. – Поделись, коли беда, вдруг поможем.
Пётр опомнился, встряхнул тёмными кудрями.
– Правда твоя, князь-государь, тужить не с чего. Кто тебе ворог – и нам тот не люб. Тебе хорошо – и нам ладно. Эх, распотешу тебя, князь-государь, былью-небывальщиной. Слушайте и вы, братья-бояре, слушай-послушай, честной народ.
Пётр ударил по невидимым струнам, словно лежали у него на коленях звонкие гусли, широко, нараспев начал: