Демон Аль-Джибели
Шрифт:
Тогда, конечно, вырваться из нее на срединные земли — задача для Кашанцога первая. А если еще удастся пополнить силы душами людей…
Не зря я заказал слезы Чисиду, подумал Бахмати. Конечно, я не могу, как мастер Хатум прозревать скрытое, но нюх на неприятности у меня хороший. Собственно, с того самого момента, как дочь Оргая-многонога обозначила себя смешком, я уже знал, что Огненная принесла беду. Любовь и неприятности ходят в одних шароварах.
Люди все-таки умеют так сказать, что все — в одной фразе.
Так, а
Ну, положим, даже против Кашанцога день я выстою.
С помощью остальных ойгонов может и отобьюсь совсем. Не захочет Старший тратить свои силы на пупырышек в пустыне, который представляет из себя Аль-Джибель.
Но если прав Чисид и помощи не будет? Если Оргай-многоног поклянется в верности Кашанцогу, а с ним и весь Круг?
Бахмати поежился.
Умеют люди зародить зерно сомнения. Или я действительно забыл, кто и что ойгоны пустыни? Хорошо, тогда вопрос: сколько времени есть у Кашанцога? Может он позволить себе задержку в несколько дней?
Защищаясь, я выпью всех людей в городе, и он в любом случае не получит ничего. Если, конечно, не сломает меня раньше.
Бахмати достал жемчужину из рукава. Как ты вовремя у меня появилась! Вот и думай, забыл этот мир Союн или все же приглядывает вполглаза.
С айхорами только не ясно. Старший демон вырвался из тьмы — и ни одного росчерка белых крыльев по небу.
Бахмати задумался.
Да, давно уже айхоров не видать. Даже издалека. И люди не говорят об айхорах. А столетие назад в любой беседе привычно упоминали. Мол, соскользнул молнией айхор и пригвоздил, отрубил, развалил надвое слишком наглого ойгона. Еще и прегрешения зачитал: сколько и кого сгубил убиенный.
С той поры, правда, и ойгонов стало меньше, и Договора блюдутся лучше.
Вот же Зафир, усмехнулся Бахмати, вертя жемчужину. Против меня встал. И выстоял. Может, амулет сработал? Ничего, я ему еще напою…
Ох, сколько дел завтра, важных дел!
А ночью — Круг. И что-то никакого желания туда соваться.
В цепкой ойгонской памяти сохранилось многое, но в этот раз Бахмати специально прожил несколько дней в Хэбиб. Он рассматривал себя, жалкого, мечущегося, умирающего, лижущего соль с камней, чтобы сравнить с собой сегодняшним. Казалось бы — одна и та же половинка души.
Ему вдруг подумалось, что это разные ойгоны.
Интересно, сколько времени провела в темноте Айги-цетен, прежде чем признала его? То-то в ее голосе не было уверенности. Ждала, когда учую.
Да, сказал себе Бахмати, я уже другой. Люди изменили меня. Они были добры ко мне. Бескорыстно. Вдруг.
И я буду защищать их.
К утру пустошь Хэбиб потускнела в памяти. Красно-коричневые камни, серый налет на шершавой поверхности,
Боль и бессилие того времени еще слабо отзывались внутри, когда Бахмати открыл глаза. На миг ему показалось, что Хэбиб никуда не делась, но — слава Союну — это лишь встающее солнце лизало груду коричневых подушек.
Он собрал золото, прибавив четыре дирхема, и, пока жар пустыни не навалился на город, вышел из хижины. Слепому Хатуму он оставил жемчужину. Зайдя к сайибу, договорился о собрании на площади завтра вечером. Проведал ночного гостя у Зафира. Покрутился в опустевших торговых рядах, проверяя, нет ли посторонних ойгонов. Заглянув в чайхану, спросил, как невеста. Лейла ответила: грустная. Но время, время излечит. Согласился: да, теперь вы ее семья. В куцей тени покинутой развалюхи он выложил камнями неровный круг и смочил его своей желтоватой кровью. Посвистел, открывая и закрывая переход, и остался доволен.
Раскланиваясь с горожанами, Бахмати обошел весь город, подправляя невидимые границы, убирая шары перекати-поля и невысоким валом вздувая по периметру песок. Пожалел, что власть его не распространяется на поля и сады. Загубят ведь, все загубят.
Мастера Чисида он оставил напоследок.
Солнце повисло в зените. Сонный ювелир выложил перед ним первые чешуйки, тонкие, почти прозрачные. За ночь он сделал их десять десятков. Бахмати попросил его в каждой пробить отверстие.
— Мне не нравится твое лицо, — сказал Чисид, мельком взглянув на ойгона.
— Что с ним не так? — спросил Бахмати.
— С таким лицом не воюют.
— Я не собираюсь воевать.
Чисид раздвинул губы в улыбке.
— Нехорошо врать самому себе. Старенькому мастеру Чисиду — ври, пожалуйста, он, возможно, и поверит. Доверчивый. Но себе-то зачем?
— Так что с моим лицом?
— Оно думает о поражении.
— Потому что…
— Послушай, — перебил его ювелир, сухой ладонью накрыв грудь Бахмати там, где у людей пряталось сердце, — враг может быть в два раза, в десятеро, в сто раз сильнее. Но сила его — ничто, если ты сражаешься за родной дом, за людей, которые стали твоей семьей, за землю, которая впитала твой пот и знает работу твоих рук. Ты все равно сильнее. Да, ты можешь умереть, можешь проиграть, но огонь вот здесь, — он легонько стукнул пальцем, — будет страшить врага даже после его победы.
— Ты говоришь про людей.
— А что не так с ойгоном передо мной? — прищурился мастер.
Бахмати перебрал золотые слезы.
— Все не так с ойгоном.
— А я в тебя верю, — улыбнулся Чисид и погрозил пальцем. — Хоть ты и обманщик. Но вот, понимаешь, какое дело — верю.
Бахмати поклонился.
— Долгих вам лет, мастер.
Странно, но от слов старика его тревога поутихла, и не солнечное жгучее тепло, а другое, невесомое, заползло внутрь, и от него стало весело и почти бесстрашно.