Демон Максвелла
Шрифт:
Он чувствует, как, подобно шее Сэнди, разбухает от чувства необъяснимой ярости, как в нем начинает теплиться, все разгораясь, чувство вины. Если бы он только мог найти подходящего виновника. И вот, занимаясь поисками объекта, который был бы достаточно велик для его яростных обвинений, он останавливается на Калифорнии. В ней-то и находится корень зла, – думает он. Все они являются порождением Калифорнии – и два этих туриста-извращенца, и хитрая Сэнди, и хиппи из Окленда, соблазнившая Хулигана месяц назад вернуться в Мексику! Все это началось в Калифорнии, распространилось в ней, а потом как раковая опухоль начало расползаться по всему континенту. Вудсток. Классная заварушка. Безумие, переплавляющееся в жир. Безумие, процветающее и набирающее силу, в то время как Лучшийизлюдей
Тачка доезжает до канавы. Он поднимает голову. Труп все еще не виден. Спустившись в канаву, он начинает продираться к тому месту, где, то появляясь, то исчезая в высокой траве и переругиваясь между собой, продолжают кружить вороны.
– Добрый день, господа. Прошу прощения, что нарушаю ваш покой.
Вороны поднимаются в воздух, осыпая его бранью. Ягненка он замечает только тогда, когда на него наскакивает колесо тачки, и останавливается, потрясенный изящностью лежащего перед ним существа и красотой его шкурки – не черной, а скорее рыжевато-коричневой, как шоколадный торт. Такой ягнячий шоколадный тортик, испеченный ко дню рождения какого-нибудь эльфа, поданный на блюде из пурпурной вики, обрамленный цветами клевера и украшенный изящными завитками муравьиных дорог и желтыми джекфрутами, горящими как свечки. Он делает широкий взмах шляпой и гасит их. Вороны отлетают в сторону и занимают позицию на столбах изгороди, распустив крылья и величественно наблюдая за тем, как Дебори отгоняет муравьев и осматривает труп.
– Господа, вы не в курсе, что с ним случилось? – Бетси права – на теле не видно никаких повреждений. Скорей всего, за ним погнались собаки, и он, споткнувшись в канаве, упал и сломал себе шею. – Вам не кажется, птички, что у него слишком здоровый вид, чтобы просто так откинуть копыта?
Вороны переступают с ноги на ногу и не выдвигают никаких предположений. Они изображают такое благородное негодование, что Дебори не может удержаться от улыбки. Ему приходит в голову мысль, а не оставить ли труп на волю ворон, пчел, муравьев и прочих предпринимателей госпожи Природы. Но тут из осиновой рощи до него доносится блеянье матери привязанной там Бетси.
– Боюсь, что нет. Вряд ли разумно доставлять кому-то страдания ради экологии. Так что, ребята, мне придется его похоронить. Думаю, вы могли бы выразить сочувствие бедной матери…
Но вороны решают, что они не склонны к сочувствию, как только замечают, что их законная добыча перемещается в тачку. С яростными криками они взлетают вверх и начинают кружить над тачкой, издавая гармонические вопли все время, пока она движется через пастбище к болоту на другом конце владений. Временами они поднимаются над верхушками тополей, и издалека их непрекращающийся поток проклятий начинает казаться чуть ли не музыкой. А порой они опускаются настолько низко, что до них можно достать лопатой.
Он выбирает тенистое место под нависшими ветвями дуба и втыкает лопату в землю. Собственно, это не земля, а глина, превращающаяся в жижу зимой и в обожженный бетон летом. Проще было бы копать у пруда, но ему больше нравится здесь. Здесь тихо и прохладно. Ветви старого дуба церемониально увиты длинной бахромой серо-зеленого испанского мха, а его сухие резные листья застыли в полной неподвижности. Даже вороны прекращают изрыгать свою хриплую ругань и молча усаживаются на самый высокий тополь.
Он вешает шляпу на сук и принимается яростно копать, дробя, кромсая и обтесывая глину и корни до тех пор, пока не начинает хрипеть, а лицо его не заливают потоки пота, смешанного с пылью. Наконец он протирает глаза полой рубашки и отходит в сторону от прямоугольного черного углубления. «Надо бы поглубже, чтобы его не унюхали лисицы». Он заглядывает в яму. Его сотрясает такая сильная дрожь, что приходится опереться на лопату. «Но с другой стороны, – прикидывает он, – как говорится, может, и сгодится» – и укладывает труп ягненка в яму. Для этого ему приходится прижать передние ноги к груди и соединить задние. В таком виде ягненок начинает
Дрожь становится все сильнее. «Наверное, все это так и бывает, – думает он. – Глюки. Ломки. Вырубка. И наконец, окончательное отбрасывание копыт. Но сначала надо закончить дело…»
Он принимается закапывать маленькое тельце и делает это гораздо медленнее, чем копал яму. Теперь он чувствует, что до крови содрал кожу на обеих ладонях, и корит себя за то, что не захватил перчатки. Еще он не может простить Сэнди, что она выкурила его последний косяк, и переживает, что так и не нашел свои очки. Но больше всего он жалеет, что не захватил с собой выпить. Внутри все горит. Неподалеку есть резервуар с водой, но воды ему явно будет недостаточно. Ею можно залить только пересохшее горло, но никак не бушующий внутри пожар. И дома пусто. Как это он не догадался съездить в Кресвел за выпивкой, прежде чем пускаться в этот полет? Всегда надо иметь при себе парашют. Никогда не знаешь, когда провалишься в воздушную яму, которая может ввести в штопор даже самого искусного пилота. Он закрывает глаза и, нахмурившись, начинает прикидывать возможности. Ни транквилизаторов, ни рецептов на болеутоляющее – ничего. Все израсходовано на основные силы Вудстокской кампании. В доме не осталось даже вина, а Бетси уехала на единственной действующей машине.
Короче – никаких парашютов.
От неконтролируемой дрожи начинают стучать зубы. Он боится, что с ним случится удар или припадок. Это наследственное. С дядей Натаном удар случился, когда тот кормил свиней в Арканзасе, – он упал в загон, и они его съели. Здесь свиней нет, только эти несчастные вороны, неподвижные дубы, а чуть дальше в маленькой лощине в дымных лучах солнца на пенечке – милостью Божьей – целый галлон красного вина. Бургундское? Ниспосланная с небес бутылка бургундского?
Он отбрасывает лопату и несется, продираясь сквозь ветки и занавеси мха, пока бутылка не оказывается у него в руках. В ней дешевое «Галло», и бутылка наполовину пуста, зато содержимое хорошо остужено в тенистом подлеске. Он отвинчивает пробку, задирает голову и начинает пить большими глотками, пока не теряет равновесия. Он поворачивается и садится на пень, чтобы восстановить его, а после вновь приникает к горлышку бутылки. Он пьет до тех пор, пока не начинает задыхаться. После этого заплыва в бутылке остается менее четверти, и он ощущает, как жидкость начинает растекаться по скованным судорогой жилам, принося облегчение.
И только тогда он замечает, что это не легкое сухое 12-градусное бургундское, а переслащенный 18-градусный портвейн с тем самым букетом, который пару часов назад он ощутил изо рта чернобородого. Он оглядывается и замечает два обтрепанных спальника, рюкзак времен Первой мировой войны и остатки костерка. Рядом с одним из спальников лежит кипа замусоленных комиксов и книжка «В дороге». Другой спальник усыпан стружкой, толщина которой не превосходит опавшие листья.
– Так вот почему они появились с этой стороны, а не от шоссе, как все приличные пилигримы. Чертовы бродяги…
Но ругательство в его устах звучит уже совершенно беззлобно. И он снова приникает к бутылке, на сей раз уже с более задумчивым видом. А вдруг это не просто бродяги?…
– Ребята, – обращается он к воронам, – боюсь, нам придется учредить полицейский надзор за этими тупицами.
Вороны особенно не протестуют. Похоже, они уже заняли свои наблюдательные посты, втянув поглубже головы и пошире расставив лапы. Дебори поднимает книгу и комиксы и, продолжая держать одним пальцем галлоновую бутыль за ручку возвращается к тачке. В двадцати шагах от лагеря он находит заросли ежевики и, используя тачку как плуг, а лопату как мачете, врезается в колючую чащу и расчищает себе в самой середине удобный наблюдательный пост. Он поворачивает тачку ручками назад и набивает ее испанским мхом, который свисает с соседнего дуба, так что это ржавое корыто превращается в удобнейшее кресло. Он раздвигает листья так, чтобы они ему не мешали, устраивается в своем гнезде и делает еще один большой глоток из бутылки.