Демон Максвелла

Кизи Кен Элтон

– Берегись, пока я тебя не поймал…

Утка вытягивает шею и крякает. Он ерзает и снова мигает.

– И чтобы ты больше не смела за моей спиной влиять на моего сына! Поняла? Отец сам позаботится о своем ребенке. Понятно?

Он исчезает в кустах, прежде чем я успеваю перевести дыхание, и я изо всех сил бросаюсь к хижине, где, не глядя, заглатываю две желтые таблетки и накрываюсь с головой одеялом. Я не позволяю себе думать и лишь произношу все известные мне тексты Писания, включая «Ты создал эту страну» и «Скажи, что Ты видишь». Я уже перехожу к рецептам теста, и только тут они начинают действовать.

Господи, я не люблю принимать снотворное без крайней необходимости, так же как и просить у Тебя что-нибудь. Зачастую я лежу

в постели не смыкая глаз до самого утра, слушая, как в Тауэрсе опускаются и поднимаются лифты. Из-за этих таблеток я всегда слишком долго сплю, а потом еще несколько дней чувствую себя одурманенной. Обычно из-за них и сны не снятся. Но сейчас сны просто разрывают меня на куски! Это тысячи картин и мыслей, которыми меня напоили. Они исходят не от меня, я пытаюсь их загасить, как искры на матрасе. Они вспыхивают холодным огнем, освещая иное представление о жизни, о смерти и бессмертии. Главной была эта тень, то аллигатором, то пантерой, то волком врывавшаяся в мой мир, отхватывая от него куски, отламывая ветви: руки Девлина, перебирающие струны гитары, ногу шагающего рядом Доббса, мой собственный язык, произносящий какие-то миротворческие глупости. Она пожирает мисс Лон. Она сжирает Эмерсона и большую часть моего прошлого. А потом она, эта темная всесокрушающая тень, устремляется вперед, в будущее, оставляя от него голые обглоданные кости и лишая его всех радостей – именинных пирогов, подарков, дешевых безделушек. Навсегда. И это обнаженное будущее начинает остывать, овеваемое ледяным ветром, пока его дыхание не становится таким же холодным. Это будущее все еще реально, но не более чем скала или ветер. Единственное, что ему остается, это стоять, пялясь в вечность, и ждать, не захочет ли Господь им воспользоваться. Как старому мулу или призраку мула. Его суть исчерпана, его семя не посеяно и не взойдет, потому что он мул, шутка Господа.

Несказанная горечь пронзает меня до мозга костей. Кажется, я никогда не перестану слышать его безнадежный, одинокий крик. Я начинаю плакать, мне хочется как-то его утешить, но как можно утешить жертву шутки Господа? Крик его становится громче. Однако теперь он уже звучит не столь жалостно. Я открываю глаза и сажусь на кровати. За окном, воя на Луну, кружит Отис, преследуемый Девлином и остальной компанией, – он машет деревянным мечом и пытается всех разогнать в разные стороны.

– Стоять! Это не я взял его сосиску! Девлин! Доббс! Старики! Помогите! Я и так уже падаю с ног!

Призывы о помощи сменяются агрессией, когда они подходят ближе, словно расстояние превращает их в чудовищ.

– Ребята, вы что, не видите, он убивает меня?! Меня, который никогда в жизни… он не имеет права… ты, черный ублюдок… что я такого сделал? Я просто дурака валял!

И, не переставая кричать, он бросается на изгородь, огораживающую курятник. Повиснув на проволоке, он отмахивается от преследователей мечом. Курицы кудахчут, мужчины кричат, а сам Отис, похоже, окончательно спятил. Господи Боже. Это уже не дурость, – говорю я себе, – это уже настоящее безумие. Ему действительно надо помочь. Кто-то должен куда-нибудь позвонить. Но единственное, что мне остается, это наблюдать за происходящим, так как все это кажется частью сна, пока наконец меч Отиса не застревает в проволоке и преследователи не скручивают его владельца. Он плачет и сопротивляется.

Я вижу, как его уносят в дом, после чего встаю, одеваюсь и, даже не задумываясь, отправляюсь обратно в осиновую рощу. Я не испытываю никакого страха. Скорее – чувство некоторой неуверенности. Земля под ногами колышется. Из крон деревьев выглядывают самые фантастические лица из всех, которые я только могла вообразить за свою жизнь. Но мне все равно почему-то не страшно. Я чувствую, что стоит мне испугаться, и со мной случится еще более страшный приступ безумия, чем с Отисом под воздействием проклятия мистера Келлера-Брауна.

Впрочем, оказывается, что он не втыкает иголки ни в каких кукол.

Он сидит в наушниках в своем терапевтическом кресле и читает большую книгу. Через окно я слышу запись, пленку или что-то в этом роде: хор мужских голосов исполняет песню на иностранном языке. Губы мистера Келлера движутся в такт исполняемой музыке. Я стучу в боковину открытой дверцы.

– Можно войти на минутку?

– Миссис Уиттиер? – спрашивает он, подходя к двери. – Конечно. Заходите. Для меня это большая честь.

Он протягивает мне руку и, кажется, действительно рад меня видеть. Я говорю, что долго думала и не хочу, чтобы между нами оставалось недопонимание… Он меня обрывает и сам принимается извиняться за то, что повел себя столь недопустимым образом и… подождите минутку. Пожалуйста. Он разворачивается и нажимает кнопку магнитофона. Усилитель отключается, но пленка продолжает вращаться, и до меня доносится еле слышный хор голосов из наушников, лежащих на кресле: «Прам-па-па-пам»…

– Я очень рад, что вы пришли, – говорит мистер Келлер. – Я ужасно переживал из-за своего поведения. Мне нет прощения, но я прошу вас меня извинить. Заходите.

Я отвечаю, что все это вполне объяснимо, потому-то я и пришла. Я начинаю рассказывать, что не сказала мальчику ничего обнадеживающего насчет котенка, пока он не получит разрешения у мамы, и бросаю взгляд на водокровать. Котенка там нет, а в подушках неподвижно, как тряпичная кукла, лежит Тоби, уставившись на стеклянные бусы, свисающие с потолка. На его голове тоже наушники. Он не спускает глаз с вертящихся то туда, то сюда бус.

– Это я должна просить у вас прощения, – говорю я и объясняю, что именно для того и пришла. Он вел себя абсолютно правильно, а я не имела права пудрить мозги его сыну и получила по заслугам. Из наушников несется что-то вроде «Ра-ра-ра, тат-ни-кам». Мистер Келлер-Браун говорит, что все нормально и хорошо, что мы извинились друг перед другом. Снова друзья? «Конечно», – отвечаю я. «Ра-ра-ра, тат-ни-ай-сис-рар-кам», – как густой сироп, медленно льется из наушников. Он говорит, что надеется, что я все же обдумаю его предложение поехать с ними в Лос-Анджелес, так как это будет для них большой честью. Я отвечаю – жаль, что они едут не в Арканзас, потому что мне надо в Арканзас по юридическим делам. Он говорит, что после Оклахомы они намереваются заехать в Сен-Луис, а это недалеко от Арканзаса. Я говорю – надо посмотреть, как я буду завтра себя чувствовать, – сегодня был тяжелый день. Он желает мне спокойной ночи и помогает спуститься по ступенькам. Я благодарю его.

Глядя на его лицо за окном автобуса, я не могу определить, насколько он искренен. Но мир вокруг явно светлеет, обретает прежние черты, всепожирающая тень отступает. – А теперь обо всем забудь, – говорю я себе и представляю, что дождь кончился и утка улетела.

Я иду в лунном свете вдоль рощи. Все вокруг постепенно приобретает нормальный вид. В деревьях трещат цикады. Земля ровная, и вокруг разлит ночной покой. И мне уже почти удается убедить себя в том, что все кончилось – просто это бредни старой женщины, больше ничего страшного не будет, – как до меня доносится мяуканье кошки.

Между корнями осины лежит заваленный камнями котенок. Камни настолько тяжелы, что мне едва удается сдвинуть их с места. «Ты права, – говорю я кошке, – не надо было выпускать его из-под ревеня». С жалобным мяуканьем она следует за мной. Я продолжаю разговаривать с ней, ощупывая по дороге котенка, пытаясь определить, что с ним произошло. И, нащупав цепочку, тут же вспоминаю детство, когда, собирая в сумерках персики, схватила летучую мышь, та вырвалась и улетела, а я с искусанными руками загремела с лестницы вниз – именно об этом думаю я, ощупывая кулон с камеей, обмотанный вокруг шеи котенка. «Господи, да что же это?!» – кричу я и, даже не пытаясь снять цепочку, бросаю котенка под крыльцо хижины. Я захожу в дом, достаю еще одну таблетку и опускаюсь на колени, моля о том, чтобы Он ниспослал мне знак.