Демон в полдень
Шрифт:
Он помолчал, глядя в пустоту. А после так же отрешенно продолжил:
— Но жизнь — забавная штука, Фима. Через пять лет мы встретились. На войне. Мы были в разных отрядах. Я — в штурмовом. Гаспар и Тамир оказались участниками разведывательного формирования. Во время выполнения одного из боевых заданий они попали в западню к противнику, и нас отправили их вызволять.
Взгляд Хасана, устремленный куда-то сквозь меня, затуманился.
— Это был страшный день. В засаде оказалось больше боевиков, чем предполагалось ранее. Боезапасы быстро закончились. И когда пуль больше не осталось пришлось идти в рукопашную. Мы потеряли больше половины своих бойцов. Шестеро из оставшихся в живых десятерых человек были ранены. Я был уверен, что тоже не переживу тот день. Но
— О, Боги…, — прошептала я и тут же прикрыв рот рукой. И в этот раз я была уверена зачем — чтобы не завопить от понимания ужасной правды. — Так это же…
— Да, ты все правильно поняла, — жестко промолвил Хасан, подтверждая ужасную догадку. — Гаспар, которого знал с детства я и с которыми в своем время познакомилась ты — один и тот же человек. Он стоит слева на фотографии. А вот это, — Хасан берет с тумбочки газету и швыряет мне на колени. — Его старший брат.
Я опускаю взгляд и вижу на передовице большое количество текста, сопровожденного не менее большой фотографией. На ней крупным планом был запечатлен высокий крупный мужчина в дорогом костюме сидящий за красивым письменным столом в кабинете. За его спиной флаг страны и герб.
Глава 39
— Глава? — одними губами шепчу я, словно пребывая в оцепенении.
Хасан кивает. А затем снова встает и отходит к окну, застывая у него.
— Мы вернулись домой вместе. Наши контракты закончились, но мы так долго пробыли на войне, что понятия не имели, как жить на гражданке. Это было странно — просыпаться каждое утро в своей спальне под звон будильника, а не под зычную команду к подъему. Спускаться в пустынную кухню, включать чайник и, в ожидании пока закипит вода, готовить себе завтрак. А потом есть в одиночестве, тупо уставившись в беспрестанно болтающий телевизор. Приходилось опять учиться всем тем социальным навыкам, которыми обладают обыкновенные люди. Делать заурядные вещи — покупать продукты в супермаркете, сдавать вещи в прачечную, выносить мусор, здороваться с соседями, ходить на работу к восьми и возвращаться домой к семи. Да, — насмешливо хохотнул Хасан, — ты представляешь? Я устроился на обычную отупляющую гражданскую службу! Работал охранником в частной школе. Каждый день смотрел на этих избалованных богатых деток, похожих на меня в детстве, и вспоминал тех детей, которых видел на войне. Похожих на зверьков — тихих, собранных, осторожных. И с пугающе взрослыми осознанными взглядами. Именно их глаза пугали меня больше всего. Потому что дети не должны смотреть на этот мир так — глазами хорошо поживших стариков. С усталостью, пониманием и болью.
А потом Хасан вдруг резко повернулся ко мне и сказал:
— Именно это привлекло меня в тебе. Когда мы встретились в первый раз у тебя был точно такой же взгляд.
Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но не смогла произнести ни слова. Но Хасану и не требовался мой ответ. Он вновь отвернулся.
— Мне было тошно от той работы. Мне было тошно от мира, который слишком сильно изменился. А может быть, слишком сильно изменился я. Родителей к тому времени уже не стало. Вернее, отец скончался в тюрьме за полгода до моего возвращения, а мама так и не смогла справиться со своей душевной болезнью, вызванной сначала посадкой отца в тюрьму, а после, его смертью.
Эту историю я уже слышала, а потому не стала задавать вопросов.
— Они были вместе сорок лет. Встретились, когда ей было шестнадцать, а ему двадцать. Через два года поженились. Через полтора года на свет появился Элиза, через три года — я, а еще через пару лет родители решились на третьего ребенка. После суда над отцом мама просто…замкнулась в себе. Она словно отгородилась от всего мира, спрятавшись где-то внутри собственной головой. Я пытался достучаться до неё. Я разговаривал с ней, пытался растормошить и как-то вернуть к миру. Ко мне. Но она не реагировала. Просто сидела сутками возле окна, прижав к груди отцовский шарф и уставившись в одну точку. Я даже кричал на неё. Но она меня не слышала. В итоге пришлось отправить её в больницу, потому что я не знал, как с этим справиться. Как справиться с ней. Да и с собой тоже.
— И где она сейчас? — с замирающим в груди сердцем спросила я. Мне вдруг стало так плохо. К глазам подкатили жгучие слезы, а под ребрами закололо острой болью. Я знала это ощущение потери. Я жила с ним. На самом деле, я семь лет пыталась с ним справиться. С переменным успехом. Бывали дни дерьмовые, когда хотелось просто сунуть голову в петлю. А иногда…не такие хреновые, и вновь казалось, что возможно когда-нибудь всё будет хорошо. Это как на качелях — день плохой, день терпимый, день плохой, день терпимый. Вверх — вниз, вверх — вниз…
— Там же, — устало дернул щекой Хасан, — в больницу. Она по-прежнему ни с кем не разговаривает, ни на что не обращает внимание, и не узнаёт меня. Это практически невыносимо, когда ты смотришь в лицо близкого человека, а видишь в лишь стеклянное безразличие.
Молчание и непривычно приглушенный голос Хасана начинает звучит вновь:
— А потому, когда Тамир появился на моем пороге я даже обрадовался ему. Видеть друга детства, которого вдруг встретил через много лет и обрел в нем боевого товарища было странно. Но эта неожиданная встреча странным образом воодушевила меня. Мы посидели, выпили, вспомнили прежние времена. А потом, оглядев родительский дом, который я заметно запустил, он вдруг предложил мне уехать вместе с ним и Гаспаром. Причем не всего лишь в другой город, а в другую страну. И не просто жить, а заниматься… Ну, скажем так, определенного рода деятельностью.
Хасан покосился на меня. Я ответила хмурым взглядом.
— Ладно, скажу прямо. У Тамира был знакомый, который занимался сбытом краденных машин. Наша задача заключалась в том, чтобы перегонять эти машины после перекраски для перепродажи. Знаю, звучит не очень увлекательно.
— Звучит так, как будто твой друг подписал тебя на совершение преступления по предварительному сговору лиц, — отозвалась я, не отводя взгляда от Хасана. Того Хасана, который вдруг начал открываться мне с неожиданной стороны. С человеческой стороны. Как выяснилось, она у него имелась. Это было неожиданно. Все равно, как если бы с тобой вдруг заговорил крокодил и сообщил, что у него депрессия. — Кажется, так это формулируется в судебных приговорах.
— Я знаю, но в тот момент мы было все равно, чем заниматься. Главное, чтобы ушла эта невыносимая, отчаянная тоска. Знаешь, иногда я задумываюсь, а что было бы, если бы в тот день сказал «нет» Тамиру? Кем бы я был сейчас? Была ли у меня семья? Дети? Был бы у нас дом с видом на сад? Завели бы мы собаку или кошку?
— Так размышлять можно долго, — раздраженного оборвала я неожиданный поток душевных страданий Хасана.
— А ты никогда не думала о том, чтобы стать другим человеком? — обернулся ко мне Хасан. — Начать новую жизнь. Другую. Полностью противоположную нынешней?
Я недовольно поморщилась, так как терпеть не могла, когда меня вот таким топорным образом пытались развести на моральный стриптиз.
— Нет. Потому что люди не меняются, Хасан. И ты это знаешь лучше меня. Даже если им хочется поменяться — они не меняются. И даже если им кажется, что они поменялись — нет. Все остаётся по-прежнему. Некоторое время им может казаться, будто они и вправду смогли стать другими. Обманывать себя, своих близких, Вселенную в целом. Но потом наступает момент и — щёлк, — я щелкнула пальцами для наглядной демонстрации, — прежние привычки, характер, мотивации возвращаются. И оказывается, что на самом деле человек не менялся. Он просто взял свою личность, упаковал в герметичную коробку и закинул на дно того темного колодца, который есть внутри каждого из нас. Единственный способ по-настоящему перекроить свое сознание — глубокие эмоциональные потрясения, которые выворачивают человека наизнанку, вытряхивают все, что он знал и умел до этого, а после швыряют в грязную лужу под названием «жизнь».