День без конца и без края
Шрифт:
– Мы ценим ваш талант, богатый опыт, но сфера общественно-государственного служения, к сожалению, небезгранична. И что-либо обещать вам в данный момент, к сожалению, не могу.
– А что же тут обещать? Вы меня восстановите в правах губернского агронома. Я имею на то право - шесть лет отработал в Думе.
– Да, но вы были уволены раньше вашего избрания. Если не ошибаюсь - в девятьсот шестом году? За революционную деятельность?
– Я никогда не был революционером. Или съезд сибирских крестьян, который провел
– Если съезд проходит по указанию властей, то нет. И потом, политическая окраска вашей деятельности в Думе имела определенное направление.
– Я не принадлежал ни к одной партии.
– И тем не менее.
– Вы не хотите восстанавливать меня в правах?
– Ну зачем же так категорично? Просто у нас нет подходящей губернии, где бы вы смогли развернуть во всю силу ваши организаторские дарования.
– Но одну из тех опытных станций, которые будут заложены на деньги, что я выхлопотал, - вы сможете доверить мне?
– О тех станциях говорить еще рано.
– Хорошо! Тогда назначьте меня на Саратовскую опытную станцию помощником директора по селекции.
– Ну что вы, Иван Николаевич, - широко улыбнулся министр.
– Такого крупного ученого и помощником директора? Я сам бы рад был работать у вас в помощниках. Если вы читали мои статьи, то, может, изволили заметить - я пользуюсь вашими выводами. Весьма признателен...
– Не стоит благодарности.
– Твердохлебов встал.
– Честь имею!
На людной петербургской улице торопливо идущего Твердохлебова нагоняет лихач. Из коляски выпрыгивает Смоляков и кричит во все горло:
– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил?
– Обнимает Твердохлебова за плечи.
– А я за тобой в министерство катал. Выручать... Го-го!
– Мерзавцы они! Мерзавцы! Я им двести тысяч на науку выхлопотал, а они же мне места не дают. Даже на станцию... помощником директора.
– Да плюнь ты на них! И на их двести тысяч. Мы тебе миллион дадим! И такую станцию отгрохаем, что на весь мир загудим. А земли сколько хочешь. Рожалая, сибирская... Э-эх, косоплетки за спиной!
– Он обернулся к лихачу: - Эй ты, козолуп! Дорогу в кабак знаешь?
– В какой?
– Где цыгане.
– Известно.
– Ну, по рукам, что лича?
– тискает он руку Твердохлебова.
– Обговорить надо.
– А вот там и обговорим, и отметим...
– Они садятся в пролетку. Пошел!
И лихач срывается с места.
– Эй, чавеллы!
– Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!
– Что ты?.. Что ты?
Поют цыгане, трясут плечами, звенят бубны.
А за столиком, в укромном кабинете, сидят Смоляков и Твердохлебов и не столько пьют, сколько заняты разговором.
– Так и отказал тебе министр?
– спрашивает Смоляков.
– Если бы просто так... А то еще с издевкой, - отвечает Твердохлебов. Сидит,
– И прекрасно!
– сказал Смоляков.
– Чего же прекрасного-то?
– А то, что послал их к чертям собачьим. И едешь в Сибирь. Я уж учуял, депешу дал, чтоб встречали. И цех для твоих образцов приготовил.
– Образцы у меня собраны... Только по Тобольской губернии около семисот...
– Я читал твои статьи о тобольских пшеницах. О чем говорить!
– Дело не только в пшеницах. Я хочу заложить линии и по кукурузе, по картофелю, по конским бобам, гороху, могару, сорго, свекле...
– Отлично!
– Я хочу провести агротехнические опыты! Влияние томас-шлака и селитры на урожай картофеля, влияние способов посева овса, сравнение урожаев смесей двух рас яровой пшеницы с урожаем чистой расы...
– Превосходно!
Кострома. Тот же самый дом Твердохлебовых на Нижней Дебре. Но теперь мы видим просторную гостиную с растворенными дверями на террасу. Обстановка довольно скромная. В гостиной сидят тетя Феня, Ирина, Муся. Сестры тихонько наигрывают в четыре руки на пианино. Тетя Феня слушает плохо, все поглядывает на террасу. Хозяйка Анна Михайловна с палитрой и кистями стоит у мольберта, набрасывает портрет худого длиннолицего молодого человека, сидящего в шезлонге. Тот курит и говорит, лениво покачивая ногой:
– Черт-те что! Не глаза получаются, а провалы, колодцы! Я пока еще живой.
– А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?
Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.
– Я забываю мир - и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем...
– бормочет он.
Тетя Феня заметно нервничает, наконец встает, подходит к Анне Михайловне.
– Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.
– Попробуем теперь краплак...
– говорит свое Анна Михайловна и кладет кистью мазок.
– Вот так!
– Не отрываясь от работы: - Феня, голубчик. Ведь ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.
– Но боже мой! Есть же у человека какие-то интимные вопросы.
– И просыпается поэзия во мне...
– бормочет Филипп, но, услышав последнюю фразу, словно очнулся: - А?
– Смотрит на тетю Феню, та на него.
– Это вы мне? Пардон, мадам, пардон.
Он встает, перешагивает через поручень балюстрады и уходит в сад.
– Ну вот, всегда у тебя так!
– с досадой говорит Анна Михайловна.
– Что тебе понадобится - сейчас же вынь да положь.
– Не столько мне понадобилось, сколько Ивану Николаевичу, детям и тебе, наконец.