День без смерти (сборник)
Шрифт:
— Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.
Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.
— Дела, — заявляет он строго. — Дела — это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?
— Полон рот, — говорит лже-Миронов. — Ракету с леса снимать — раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.
— Да, — говорит Николя Криницкий, поразмыслив. — Втроем, пожалуй, мы не управимся.
В этой фразе весь Криницкий перед вами, как под рентгеном.
— Да не корабль, — поясняю я. — Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.
— Подожди-ка, дай сообразить, — говорит он, вдумываясь в услышанное. — Народ, Сашка, все равно придется собирать.
И поворачивается к лже-Миронову.
— Твои-то, главное, смогут?
— Вполне, — говорит лже-Миронов.
Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.
— Значит, ты со своими, да мы втроем — это уже шесть, да Сашка Буров — семь, да Манины…
— А что, Маня тоже здесь? — кричу я. Сами понимаете — все-таки в одной группе учились.
— Здесь, — ухмыляется лже-Миронов. — И даже не один.
— Да Котовы, — считает между тем Николя Криницкий. — Это уже четырнадцать…
Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:
— Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?
Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:
— Вот здесь ты попал, Сашка, — говорит, — пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.
— Ну когда же ты перестанешь? — обрывает его лже-Миронов. — Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.
— Устроить? — говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. — И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.
— Я пока за своими сбегаю, — говорит лже-Миронов, и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагаем по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот — встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.
А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей — симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех — четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы — величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.
— Что-то, — говорю, — пустовато тут у тебя.
—
Я направился к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.
— Вот, — говорю. — Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.
Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: “БУРОВ”. Потом поворачивается ко мне и деловито осведомляется:
— Ты какое имя себе выбираешь?
— Не понял.
— Какое имя себе берешь? — нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. — Саша или Шура, или Александр, или какое? Ну?
— А это обязательно?
— Конечно, обязательно, — произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. — А как же иначе?
Действительно — как же иначе?
— Не знаю, — говорю я. — Как-то мне безразлично.
— Ладно, — говорит он. — Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главное — чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.
Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке:
БУРОВ
САШКА
— А отчество надо? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает, — отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка, вместо отчества лучше рамку нарисую.
И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Потом берет свой чемоданчик и банку с краской и говорит:
— Ну, пошли дальше.
— Погоди, дай осмотреться, — говорю я. — И я хочу рюкзак бросить.
Он ставит чемоданчик на землю и садится на него, держа краску по-прежнему в руках. Я берусь за свою фанерную визитную карточку и вхожу внутрь помещения. Внутри комнатушка. Теснота, конечно, но жить можно. Кровать, стол, окно — что мне еще надо? И сторона солнечная. Я кладу рюкзак прямо на пол из прессованного картона и возвращаюсь к своему Николя Криницкому.
— Все, — говорю, — в порядке. Пошли, куда звал.
Он поднимается, берет в свободную руку чемоданчик, и мы вместе перемещаемся в прежнем направлении до ближайшего поворота. Здесь мы поворачиваем на девяносто градусов, обходя таким образом угол моего симплекса. Подойдя к двери, ведущей в лачугу, которая примыкает к моей, Николя Криницкий опускает чемоданчик на землю, макает кисть в банку и очень тщательно выводит на дверях: “БУРОВ”. И вновь нагибается за чемоданчиком.
— Это еще зачем? — говорю я. — Мне одного дома достаточно.