День и ночь
Шрифт:
Наталья Николаевна махнула рукой и полезла в шкаф. Достала оттуда электрический чайник, конфеты, пряники.
— Ладно. Работать сегодня не получится, давай посидим, поговорим. Знала ли я тетю Пашу? Не могу сказать, что ее вообще кто-то знал. А сейчас уж и живых не осталось, небось.
— А дочь ее?
— Вот уж кто свою мать хуже всех понимал, так это Клавка. Но тут теть Паша сама виновата была.
— Почему? Избаловала?
— Ну, можно и так сказать…
Ирина сложила руки, показывая,
— Вы, молодые, сейчас в такое и не поверите.
— А во что такое надо поверить? — поинтересовалась Ирина.
— Да ведьма была тетя Паша. Понимаешь, ведьма.
Ирина аж рот открыла.
Она собиралась разговор наводить исподволь, а тут все на тарелочке! Кушай, не обляпайся.
— Настоящая?
— Да уж не игрушечная. Кстати, и слово это она не терпела.
— Почему?
— Говорила, глупое. Импортная чушь нанеслась, а мы и повторяем попугаями. Она себя ведуньей называла. Потому что ведала. Знала что-то, что другим неведомо. Ну и могла многое.
— В смысле, порчу навести, проклясть…
— Нет, этим она не занималась, покачала головой Наталья Николаевна. — Могла, знаю. Мать рассказывала, был случай. Знаешь, в советские времена у нас много чего замаливалось…
— Да?
— Я тогда тоже маленькой была, а только так получилось. Начали дети в округе пропадать. Маньяк какой объявился, что ли? Сейчас бы все газеты кричали, люди береглись бы, а тогда ведь никто, и никак… молчали все.
Ирина молча кивнула.
Было такое.
Почему так долго развлекался Чикатило?
Да потому, что никто ничего толком не знал, никого не предупреждали! Хотя и это спорно. Тут не знаешь, как лучше. Или не информировать население и без помех вести расследование, или информировать и получить панику и факты самосуда. Последнее — запросто. А еще есть подражатели, тоже те еще твари. Проинформировали руководителей предприятий, директоров школ, а всех подряд… не факт, что лучше будет.
— Трое детей пропали, как сейчас помню. Вот, мать третьего и прибежала к Прасковье. Плакала, кричала, в ногах валялась…
Почему-то Ирина ее отлично понимала. А что бы она?
Да хоть бы с телевышки прыгнула на месте той матери. Лишь бы все было с малышом в порядке…
— И?
— Хочешь верь, хочешь не верь, а Прасковья ее повела к себе. А я ребенком была, нам с Клавкой все любопытно было. Ну мы и подглядели.
Ночь-полночь, сидит Прасковья над блюдом с водой, у женщины, которая к ней пришла, рука порезана, кровь в воду капает… нам аж жутко стало, а та все смотрит, смотрит… и две свечи горят по обе стороны, а больше ни искорки нигде.
Потом помрачнела.
Сказала, что жив пока ребенок, но надолго его не хватит, если до утра не найти, то и не спасти.
— Какой?
— К ней бы не прислушались, понимаешь? Да и что она видела, это ж не дом с адресом, я потом поняла. Картинки, образы… мне она тоже гадала, чего уж там.
Ирина понимающе кивнула.
— У колодца жить, да не напиться?
— Понимаешь…
— Понимаю.
— Вот. Прасковья и предложила той женщине. Мол, от крови, по крови… она своему сыну родня, а сын сейчас рядом с палачом. Можно так сделать, что умрет поддонок. Тогда и ребенку он вреда причинить не сможет, и найти его найдут, проще будет… но плата за такое будет недешевая.
— Вроде бы в этом городе сбербанк не грабили? — попробовала пошутить Ирина.
— А плата и не деньгами. Прасковья честно сказала, что сделать — сделает, но ее сил не хватит, придется у женщины занять. Может, лет десять жизни уйдет, может, больше или меньше, она точно не знает. Но та годами жизни заплатит.
Ирина поежилась.
— Согласилась?
— Кто б сомневался. Согласилась, конечно. Прасковья ее за руку взяла и руку в воду погрузила. Прямо в миску с водой… была у нее такая, глиняная, с петухами… Вот тут мы с Клавкой и правда чуть не описались. Как там красным полыхнуло! Свечи аж до потолка огонь выметнули. И стихло все. Мы дальше и смотреть не стали, удрали. А наутро нашли того подонка, ты что думаешь? Мертвого, как камень. Ребенка он калечить начал, да сердце, видать, от возбуждения не выдержало. Обширный инфаркт.
— А ребенок жив остался?
— А то ж. До утра долежал, болел потом долго, говорят… его мать к Прасковье потом прибегала. В ноги кланялась, любые деньги предлагала.
— Еще чего-то хотела?
— Да нет, благодарила.
Ирина поежилась.
Такой вот размен.
Десять лет жизни за спасение твоего ребенка. Что скажешь? А то и скажу, цена — семечки! Хоть и двадцать лет, а не жалко.
— Жуть какая. А больше она никогда? Не наводила порчу?
— Она с моей матерью дружила, было дело. И жаловалась иногда, дело наше такое, не посплетничать-то?
Ирина закивала, подтверждая, что без сплетен жить нельзя на свете, нет…
— Вот. Она матери и рассказывала иногда, что дар у нее такой… по любовным делам она ничего не может. Ни приворотов, ни отворотов. Не дано. А вот что пропавшее найти, скрытое увидеть… это она может. И проклясть может, да. Только за такое расплачиваться потом придется, и кровью, и жизнями близких, и много еще чем. Не просто так говорят язык придерживать. Будущее она иногда только видела, часто не получалось. И то, не всегда говорила.