День козла
Шрифт:
И выходило так, что вся другая, нездешняя жизнь его как бы прошла впустую. Одного сына, только что обретя, потерял, другого сам не уберег. Тем, что Первого президента бдительно охранял, тоже хвастаться не придется. Как в анекдоте: «Только не говорите никому, что это я вас спас…»
Погуляв часок в окрестностях вокзала, посмотрев с тоской на не задерживающиеся здесь, улетающие куда-то далеко, в лучшую жизнь, пассажирские поезда, полковник вернулся в город, где уже разгорался праздник.
Площадь, на которой собирался принаряженный народ, заставили по периметру
– Гляньте, гляньте! Вo, бля, мотоцикл летит!
Горожане постарше налегали на водку, привычно плеская ее из пластмассовых стаканчиков в раскрытые жадно рты, молодежь прикладывалась к пиву – по-современному, на ходу, волоча за собой, как собачек на поводке, тяжелые пластиковые посудины.
Коновалову вдруг захотелось есть. Он пошел, раздвигая густеюшую с каждой минутой, наваливающуюся на площадь грозовой тучей толпу, ориентируясь на дымок шашлычной в дальнем конце. Там, возле потрескивающего углями мангала, хозяйничал Ваха. Ловко подхватывая горячие шампуры волосатыми пальцами, он, поддавшись всеобщему веселью, распевал во все горло:
– Да-а-вай за вас,
Давай за нас
И за Кавказ,
И за спецназ!
Признав Коновалова, махнул ему приветливо полотенцем.
– Ай, началнык! Садись, шашлык кушай. Сто грамм будэш?
– Буду! – решительно кивнул полковник, усевшись за пластмассовый столик.
Ваха, хлестнув по чистой столешнице полотенцем, расторопно поставил порцию шашлыка в пластмассовой тарелочке, полив ее кислым ткемалевым соусом и присыпав кольцами нашинкованного лука, щедро, с «бугорком», наполнил стаканчик водкой.
– Налей себе, да присядь, – предложил Коновалов. Шашлычник сел, плеснул себе из бутылки «Столичной».
– Давай, за мирную жизнь! – поднял стаканчик полковник.
– Давай, дарагой, Я мирный ингуш…
– А я самый мирный полковник!
Выпили, закусили подрумяненным шашлычком. Ваха опять налил.
– За Россию давай. Сепаратисты – дураки. Я весной на родину ездил, в Грозном тоже был. Объяснял братьям своим. Большая, говорил, страна – сильный народ. Маленькая страна – слабый народ. Чечня – ма-а-ленькая страна, ее на карте мира не видно. А Россия – во-о! И у чечена в России родина от Калининграда до Владивостока. Понял?!
– Я-то понял, – кивнул Коновалов. – А твои братья поняли?
– Мал-мал… – затуманился Ваха. – Один за федералов воюет, другой против…
К столику подлетел парень, облаченный в белую куртку и поварской колпак.
– Ваха Бесланович! Там братва подъехала. Двадцать порций заказала!
– Идy, иду, – поднялся шашлычник и кивнул полковнику. – Извини, брат, дела! Видал? Помощник мой, Сашка. Герой России!
– Слыхал про него, – улыбнулся
– Теперь у меня работает! – с гордостью заявил Ваха. – А ты отдыхай, кушай. Захочешь – еще принесу. Я пять свиней закупил – праздник!
Коновалов остался за столиком в одиночестве. С удовольствием жуя сочное, пахнущее дымком мясо, он профессиональным взором окинул площадь. И мгновенно увидел среди праздношатающейся публики агентов в штатском, разглядел снайперов прикрытия в чердачных окнах близлежащих домов, заметил, что на смену дельтаплану в воздухе закружил вертолет защитного цвета, и понял, что с минуты на минуту на трибуне появится президент.
Оценив меры безопасности, предпринятые прибывшим из Москвы начальством, Коновалов скептически хмыкнул. Потому что с их помощью защитить Первого президента от очередного покушения не удастся. Остановить стрелка, когда придет время, сможет только он, изгнанный за ненадобностью полковник…
Коновалов налил себе еще водки, неторопливо, со вкусом, выпил. Бросил в рот колечко кислого от соуса лука и поднялся из-за стола.
Теперь пора.
XXXV
Президентский лимузин – теперь уже настоящий, бронированный, доставленный спецрейсом из кремлевского гаража, медленно вырулил на площадь, рассекая, будто черный ледокол, людскую толпу. Рядом с ним трусили, по-собачьи запалено дыша и зыркая по сторонам, несколько дюжих телохранителей. Впереди и сзади торжественно рокотали двигателями «Харлеи» гаишников, принаряженных по этому случаю, несмотря на жару, в блестящие антрацитно кожаные куртки, затянутые белыми портупеями.
Подкатив к свежесколоченной трибуне, задрапированной, чтобы не навивать ненужных ассоциаций, в синюю, с явным оттенком голубизны ткань, лимузин затормозил мягко. Запыхавшийся шнырь в строгом костюме распахнул многопудовую пуленепробиваемую дверь. Первый президент неловко выбрался из пахнувшего дорогой кожей салона, и со старомодной галантностью подхватил под локоток дородную супругу, едва не запутавшуюся в подоле платья. Охрана мгновенно обступила чету, и проводила, бесцеремонно раздвигая плечами толпящуюся у трибуны привилегированную публику, до покрытой ковровой дорожкой лестницы, в конце которой, возвышаясь над прочими, уже лучилось радостными улыбками областное и городское начальство.
На первой ступени к обсиженной местной властью вершине президента встречали две рослые девицы в кокошниках с огромным караваем в руках. Дед отщипнул загорелую до негроидной черноты верхнюю корочку, ткнул ее в солонку, и, сунув в рот, скривился от хрустнувших на зубах кристалликов соли, с трудом проглотил. Шагнув, он запнулся о складку ковра, но его подхватили с двух сторон телохранители, чуть оттеснив супругу, и мигом, незаметно для стороннего глаза, держа на весу, вознесли на помост. Там слегка ошарашенный президент брезгливо жал чьи-то липкие от волнительного пота ладони, будто узнавая, хлопал кого-то по жирным плечам, улыбался, скаля фарфоровые зубы и невольно высовывая горящий от хлеба с избытком соли язык.