День матери

Богатырева Татьяна

Дома мама ложится на кровать и плачет. При этом она лежит на кровати навзничь. Плачет она совершенно беззвучно. На это очень страшно смотреть, поэтому я ухожу на кухню, прихватив с собой учебники. На кухне сидит Эдик. На носу у него очки Ларисы Дмитриевны, отчего вид у Эдика совсем уж безумный.

Эдик протягивает очки мне.

– Брат, зацени, – заплетающимся языком говорит Эдик, – как все меняется, если одеть очки!

– Надеть, – грустно поправляю я.

– Что надеть? – не понимает Эдик.

Я забираю у Эдика очки и, не вдаваясь в объяснения, несу их Ларисе Дмитриевне.

Просыпаюсь

я оттого, что мама склонилась над моим креслом-кроватью и осторожно трясет меня за плечо.

– Кеш, Кеша… – шепотом говорит она. – Кеша, ты не спишь?

– Нет, – отвечаю я на всякий случай тоже шепотом.

Веки у мамы припухли и покраснели.

– Раз ты все равно не спишь, пойдем пройдемся? – спрашивает мама. – Снег идет.

Я смотрю на окно. В треугольнике света от фонаря и вправду идет снег. Я смотрю на будильник на полу. Часы показывают полтретьего ночи.

Мама шумно сморкается в носовой платок. Я встаю, чтобы одеться и идти гулять. Так заканчивается мой двенадцатый день рождения.

* * *

В школе меня называют дебилом. Мой одноклассник Володя ко мне так и обращается: «Привет, дебил!» Мы встречаемся с ним в гардеробе, где я стараюсь как можно незаметнее стянуть с себя свежеподаренный алый свитер и запихать его в рукав куртки. Остаюсь в футболке, плечо тут же покрывается пупырышками, – холодно же. Володя от восторга теряет дар речи. Не могу не признать, что все это действительно глупо, и у Володи есть повод называть меня дебилом. Но заставить себя пойти в класс в свитере я просто не могу; дело в том, что одного ярко-красного цвета маме было мало. Она хотела сделать очень красивый свитер, поэтому попыталась вывязать на нем узор. Здоровенную белую картофелину с пуговицами и зигзагом у вершины мама охарактеризовала как «улыбающегося снеговика». Я не сержусь на маму, я понимаю, что она хотела как лучше. Но Володе ведь этого не объяснишь.

Мы с Володей поднимаемся по лестнице в класс. Он молчит, но я не сомневаюсь, что про свитер теперь все равно узнают все. Такой уж Володя человек – общительный.

Наша классная руководительница Любовь Михайловна начинает урок с решения организационных вопросов.

– Кто еще не сдал деньги на Пушкинские Горы, поднимите руку! – С беспокойством говорит она.

Я осторожно тяну руку вверх. Оказывается, я один не сдал деньги.

– Ну, Кеша, ну… – качает головой Любовь Михайловна.

– А у них нет денег, – радостно догадывается Володя.

Любовь Михайловна искренне расстраивается. Она совсем недавно закончила пединститут, и огонь в ее сердце еще не погас.

– Кешенька, это правда? – участливо спрашивает она.

Я неопределенно мычу в ответ. По моему мычанию непонятно, что я сказал, – да или нет. Володя приходит в восторг, а вот Любови Михайловне мой ответ совсем не нравится. Она кусает губы, и ее взгляд, устремленный на мою тоненькую, едва ли не просвечивающую футболку, полон сочувствия. Я очень некстати чихаю. Мое чихание служит последней каплей, и сочувствие Любови Михайловны достигает апогея. Она возвращается к своему столу и говорит:

– Ребята, вы ведь хотите, чтобы Кеша поехал с нами в Пушкинские Горы?

Класс в глупом положении: конечно, никто не хочет, чтобы я ехал, но сказать об этом Любови Михайловне нельзя.

Я один из всего класса сижу без соседа по парте.

– Ребята, я думаю, было бы здорово, если бы мы все вместе скинулись Кеше на билет! – говорит Любовь Михайловна. – Чтобы поехать дружно, всем коллективом!

Она страшно довольна, что она все здорово придумала.

Я не понимаю, как можно быть такой глупой. Любовь Михайловна уже готова принять молчание класса за согласие, и надо срочно принимать меры. Я вскакиваю.

– Любовь Михххлына, – говорю я, – у нас есть деньги.

Все мои силы ушли на то, чтобы это произнести, поэтому остаток моей речи звучит совсем уже как-то задушенно.

– Яихдомазабыл, – бормочу я.

Любовь Михайловна укоризненно качает головой. «Ты – дебил», – читаю я в ее глазах, но вслух она ничего не говорит и начинает вести урок.

Володя тыкает мне ручкой в спину.

– Что? – говорю я.

– Ты, нищеброд, получишь на перемене, – радостно говорит Володя.

Я киваю. Поворачиваюсь и открываю тетрадь. Смотрю на план комнаты-кладовки и начинаю считать на обратной стороне рисунка. Я рисую два столбика. В один столбик я пишу:

– еда

– коммунальные услуги

– проезд

– мамины антидепрессанты

В другом столбике я пишу: «Деньги за комнату Ларисы Дмитриевны». Потом подписываю цифры в оба столбика и понимаю, что на экскурсию в Пушкинские Горы денег никак не остается.

Дома я застаю маму сидящей на стуле в своей любимой позе – подтянув ноги к животу, с ненавистью смотрящей в мерцающий экран компьютера. Верхний свет она не включила, а за окном уже успело стемнеть.

– А, это ты, – говорит мама и снова поворачивается к экрану.

– Привет, мамочка, – говорю я. – Ты давно встала? Как дела?

– Я получила премию имени Бориса Рыжего, – отвечает мама так, как будто она не выиграла премию, а получила повестку в суд. – Да, – неопределенно говорит она, снова поворачивается к компьютеру и начинает яростно стучать по нашей старой клавиатуре.

– А что это ты пишешь? – спрашиваю я, подходя ближе и вставая у нее за спиной.

– Отказ, конечно, – говорит мама так, как будто я спросил какую-то невероятную глупость.

Я кусаю нижнюю губу.

– А что дает эта премия? – спрашиваю я.

– Ну что, что. Диплом, публикацию в их альманахе, деньги там какие-то, – сердито отвечает мама.

Денежная премия. Здравствуйте, Пушкинские Горы!

– Как будто мне нужна премия там, где в жюри сидел твой папаша! – с презрением бросает мама.

Прощайте, Пушкинские Горы.

* * *

Я сижу на скамейке в коридоре музея и листаю учебник по английскому. Делать задания мне не хочется, встаю и заглядываю в зал, из которого доносится голос мамы. В зале за дверью мама читает стихи перед слушателями. Манера речи у нее быстрая, с нервными нотками, и какая-то своя интонация, – мама читает совсем не так, как принято декламировать.