День невозможного
Шрифт:
– Мы задержались, – напомнил им Трубецкой. – Пора идти к гостям.
Бальная зала дома Лавалей и в полночь была залита светом. В нарядной толчее Евгений кланялся дамам, жал руки мужчинам, справлялся о службе, о досугах, о детях, сам выслушивал поздравления по поводу своей наконец-то удачно складывающейся карьеры, потом не выдержал и сбежал за колонну. Там и нашла его младшая сестра, живо ухватила под руку, увлекла обратно в сверкающий водоворот бала.
– Я уж думала, ты не придешь проводить меня. Опять ваши гвардейские дела? Твой Пущин превеселый,
Повинуясь ей, Евгений посмотрел туда, где у зеркал в золоченых оправах стояла кружком стайка молодых девиц, где статная Лиза Голицына, прелестная в голубом атласном платье, живо беседовала с его младшим братом Костей и то и дело поглядывала в его сторону. Заискрились глаза, еще горделивей расправились плечи, качнулось белое перышко на жемчужном эгрете.
– Лиза очень мила. – Наташа с интересом наблюдала за его смущением.
– Лиза умна, но слишком ветрена. И слишком старается мне понравится.
– Поля Бартенева в Москве была слишком застенчива. Ты все ищешь Чистый Идеал? Она должна быть умна, как Катерина Ивановна, прекрасна, как Воронцова или Россет, влюблена в тебя, как Александрина Муравьева в своего мужа… и готова терпеть твои причуды – как я.
– Почему мне нельзя на тебе и жениться? Не смейся!
Наташа погрозила ему за шутку, сама утирая глаза от смеха, потом мгновенно посерьезнела, будто стряхнула с себя веселость. Грудь и плечи вздымались и шли мурашками.
– Как ты думаешь – стоит мне выходить за князя Андрея?
– Наташенька, я не знаю. Ты его любишь?
– Да, – она улыбнулась своим мыслям, сильнее прижалась к его плечу. – Но это навсегда, понимаешь? Я не знаю.
– Представь, что его сослали, – вырвалось у него. – Что он разорен. Что он лишился карьеры или наследства. Что у вас не будет ни имений, ни московского дома, ни балов, ни театров. Только вы вдвоем друг у друга. Тогда ты скажешь «да»?
Сестра вздрогнула, провела рукой по обнаженным ключицам. На белой атласной перчатке остался след упавшей с канделябров капли воска.
– Это ты у нас в семействе ангел. Не я. – Наташа сильней сжала губы; на мягкой линии лица проступили скулы. – Пойдем же – мазурка!
Оркестр заиграл бравурную мазурку; Наташа втянула его в круг пар, то распадавшихся, то соединявшихся вновь под шум и хохот. Отплясала первую фигуру, вторую, третью – прыгали кудри по округлым плечам; с азартом хлопала ему, когда он по законам танца вокруг нее выплясывал свое соло, схватила брата за руку, когда танец вновь свел пары после прыжков и бега. Рука была горяча сквозь перчатку.
– Отец заложил Рождествено, – Наташа повела плечами, будто сквозняк проскользнул по зале. – Если будешь влюбляться – влюбись в кого-нибудь с приданым.
Грянул затейливый котильон; танец дробился на кресты и круги, дамы со смехом выбирали сражавшихся за них кавалеров. Опять закружился блестящий вихрь шелка и атласа, жемчугов и каменьев и золота эполет – блеск, оплаченный даровым трудом миллионов белых рабов, их молчанием, потом и кровью. Будто два Евгения скользило на балу; через сто шестьдесят два дня эта двойная жизнь должна будет закончиться. Пять с небольшим месяцев до восстания, одним из первых указов которого будет отменено крепостное право. Сто шестьдесят два дня, после которых – при полном успехе дела – заговорщик Евгений сделает самый решительный шаг к разорению своего семейства.
Бесконечный котильон наконец закончился, пары распадались, расходились, и в этом стихающем водовороте к ним подплыла хозяйка дома. Как повезло Трубецкому, подумал Евгений в очередной раз. Никто не назвал бы Катерину Ивановну Трубецкую, урожденную Лаваль, в ряду первых красавиц Петербурга, и никто не мог уйти с ее бала, не будучи ей очарован.
– Евгений Петрович. – Белая перчатка подхватила его под руку. Невысокая, пышно сложенная, с курносым носом и полными губами, всегда готовыми расплыться в улыбке, в этот раз Трубецкая была серьезна. – Я рада вас видеть, а вы опять похищаете моего мужа для ваших споров о философии. Наталья Петровна, вы подлинное сокровище; неужели вам нужно ехать?
– Я бы очень рада задержаться в столице, – отвечала Наташа без улыбки, поправляя перчатки. – Но отец совсем соскучится без меня в деревне.
– Надеюсь, брат хотя бы снабжает вас книжками? – нарушила молчание Катерина Ивановна.
– Загонял всю почту, – Наташа сверкнула улыбкой, встряхнула кудрями, будто отгоняя от себя несчастье. – Вы ведь читали мемуары мадам Ролан? Поверите ли, я в начале была к ней нерасположена: писать о том, что не любишь своего мужа!
– И она, и господин Ролан были скорее вместе влюблены в их общее дело… – проговорила Катерина Ивановна, глядя на суету бала остановившимися глазами. – Но ее верность и его смерть доказывают чувства истинно любящей пары, n'est pas?
Догорали первые свечи в хрустальных люстрах, разливался по зале гул возбуждения и усталости. Чей-то смятый цветок, чья-то лента мелькали под каблуками поредевших гостей. Скрипач на галерее то и дело промакивал лоб; лакеи в париках под восемнадцатый век сбивались с ног, разнося прохладительное. Двое, кого он любил и уважал – его сестра и жена его друга – вполголоса беседовали о любви и долге, о революции, которая вознесла Манон Ролан и погубила ее. «Бедная принцесса де Ламбаль!» – доносилось до него. – «А Дантон, сам оказавшийся на гильотине!»
– А вы читали, князь? Весьма поучительное чтение, – Катерина Ивановна развернулась к нему, заговорила громче. – Мадам Ролан готовила восстание, собрала войска на защиту Парижа, с Робеспьером планировала республику – и он же отправил ее на эшафот. «Какие преступления совершаются во имя свободы!» Вот последние слова республиканки перед казнью. – С щелканьем Трубецкая складывала и раскладывала резной веер слоновой кости, держа его как кинжал. Евгений всегда любовался веселой быстротой ее ума, щедростью всегда кипевшей в ней жизни; сейчас это оборачивалось угрозой. – Вот итог той республики: кто не был казнен, тот сам стал чудовищем. Не так ли, Евгений Петрович?