День невозможного
Шрифт:
«России я не царь, но верный гражданин!
Когда Всевышний осенил свободой русские знамена,
То мне ль под сенью их дойти, доползть до трона?»
От волнения Яков не мог разобрать выражений на лицах. Будущий издатель расхвалил его – мол, господин Ростовцев в своей трагедии живо воссоздает времена Смуты, пылкую любовь к отчизне сочетая с пониманием политики. Но щеголь Грибоедов, автор нигде не напечатанной и всем известной комедии, скептически глядел на него поверх очков, и дородный Греч, издатель «Сына Отечества», рассеянно шептал что-то соседу. Яков захотел провалиться под землю: он понял, что стихи его были дурны, и монологи все устарели. Но Рылеев, кажется, вовсе не замечал того. Рылеев произносил его строки с жаром и полной искренностью, будто
После литературных чтений Оболенский потащил его знакомиться со всеми; Яков кланялся, жал руки, выслушивал поздравления с дебютом, пытался запомнить лица, имена и чины и после двадцатого рукопожатия сдался. Сборище было только мужское – в начале вечера Наталья Рылеева, миловидная и малозаметная, приветствовала гостей и раскланялась, не пробыв и часа. В небогатой гостиной темного дерева книг было больше, чем шкафов для них, вина так мало, что при всем желании не напьешься, а в карты и вовсе никто не играл. Яков был представлен компании моряков (Оболенский явно водил знакомство со всеми родами войск); сухощавый флотский офицер, кажется Бестужев, пододвинулся и пропустил Якова к столу. Там был разложен план будущего музея русского флота, на устройство которого Бестужев как раз выбил разрешение из министерства: в этой зале будут модели Петра Великого, здесь – флаги побежденных турок в Чесменской битве, здесь – карты Камчатки Дежнева и Беринга.
– Вот эту карту не забудь! – Набежала толпа мичманов в синих флотских мундирах, вручила Бестужеву свежую карту морей Антарктиды: «Только из печати – остров Торсон!» Упомянутый капитан Торсон краснел, отнекивался, что это очень маленький остров, скорее утес на краю света, на Сандвичевых островах. Капитана хлопали по плечам – не дело жаловаться – и желали открыть еще больше проливов и островов.
Казалось, что каждый в этой толпе занят делом важнее его – или хотя бы о большем имеет понятие. У Бестужева был его музей, у Булгарина – свой журнал, Торсон готовился отбыть в свою экспедицию в Арктику, Грибоедов спорил с Рылеевым о каких-то дипломатических делах от Закавказья до русской Америки. Вот князь Оболенский был здесь в своей стихии, знал всех, был признан всеми, капитана Торсона представил купцам из Российско-Американской компании, кого-то из инженерных войск потащил знакомиться с моряками. Яков приободрился, увидев в толпе знакомый ежик троюродного дядюшки барона Штейнгеля, которого все семейство считало чудаком с тех самых пор, как тот дослужился до подполковника, в чине начальника канцелярии считай что управлял Москвой, взятки ни одной не взял из принципа – и вылетел в отставку через неполные два года. Барон обнял троюродного племянника и продолжил диспут с купцами – что-то о пошлинах на пушнину и дорогах в Сибири; Яков сбежал и от этой компании юристов.
Оболенский, на время куда-то пропавший вместе с Рылеевым, выудил его из угла, подвел к стоящей чуть поодаль компании – «мне кажется, вам будет интересно». Это оказались поляки, высланные из Варшавы за какую-то крамолу; после настороженных приветствий Яков похвалил польский сейм и польскую свободу – и получил гневные речи о том, что сейм лишь театр, и конституция одна фиговая бумажка. Потом поляки так же бурно извинялись за резкость, звали его в Варшаву, куда надеялись вернуться; Яков ушел и от них. Либералы в Петербурге глядели на Польшу как на свободнейшую из имперских земель – ей одной император Александр еще в 1816 году даровал высший закон, конституцию; грустно было думать, что и там не лучше живется.
– …Хорошая метафора нашего государства. Когда достроят, будет грандиозно, а пока крепостных у нас много, эти помрут, пригоним следующих! – Рылеев почти кричал, указывая на что-то в окне. Булгарин из «Северной пчелы» и Греч из «Сына Отечества», его соперники по журнальному делу, отошли на полшага и глядели на издателя «Полярной звезды» с некоторой оторопью.
Яков протолкался к окну. Снаружи были серые сумерки, исчерченные хлопьями снега, суета на набережной Мойки, еле видное мельтешение на стройке безглавой громады Исаакиевского собора. Черный гранитный блок качался, как маятник, наискось повис на тросах, проломив леса. Рабочие вокруг казались меньше ногтя. Кажется, кого-то зашибло; Яков был рад, что в сумерках мало что видно.
– Н-но… – Яков открыл рот и понял, что опять будет нем как рыба. Рылеев резко замолк, впился в него глазами, ожидая ответа. Он был уже не тот успешный и довольно гордый издатель, каким казался в начале вечера; был он бледен и сосредоточен так, будто речь шла о его жизни и смерти.
– Н-но когда собор будет достроен, он в самом деле будет украшением столицы. И государь же слышит мольбы своих крепостных: сорок тысяч уже освобождено.
– Да. Закон о вольных хлебопашцах. Позволяющий помещикам по доброй воле самим отпускать своих рабов. – Рылеев, сам не замечая того, терзал манжеты щегольского зеленого фрака с искрой. – Этим правом за двадцать лет воспользовались сто шестьдесят человек, освободив в итоге полпроцента от общего рабского населения империи….
– И ты от этого злишься? – Булгарин легонько подергал за фрак. – Не сходи с ума.
Якову показалось, что Рылеев сейчас ударит приятеля, но тот выдохнул, лицо с проступившими желваками опало, закрылось неприветливой маской.
– Да. Ты прав. Я злюсь. Мы все привыкли к своему рабству; и мы, дворяне, тоже рабы своего государя. Мы богаче, чем они, мы образованней, чем они, нас нельзя продать или выпороть на Сенной площади… Но арестовать, сослать, лишить положения или собственности – можно, и тоже без всякого закона. Поэтому я злюсь и твержу об этом на всех углах. – Внезапно Рылеев развернулся к Якову, будто хотел насквозь прожечь его своими горящими как уголь глазами. – Авось еще кто-нибудь разозлится, как я.
Они возвращались домой по Петербургу притихшему, черно-белому, лунному. Перед глазами мелькали то лица поляков, спорящих об утраченной отчизне, то моряки с мечтой об островах, то огоньки свечей в глазах Рылеева, то леса и канаты на стройке.
– Как вам у нас сегодня? – негромко спросил князь. Не в первый раз Оболенский говорил о них с Рылеевом «мы».
– Занимательно, – буркнул Яков. – Чины у всех небольшие, а разговоры как в Государственном совете.
– Ну что же, – улыбнулся князь, словно не заметив подколки. – Мы тоже молоды. Авось и добьемся чего. Вам понравилось?
Яков вспыхнул; заранее заготовленная колкость не шла с языка:
– Господин Рылеев в чем-то прав – но, по-моему, слишком резок. Но когда этот господин Каховский начал кричать о том, что нужно брать пример с генерала Риего, как в Испании собрать гвардию и принудить императора подписать ограничение своей власти – чего он хотел добиться? Что придет полиция и нас всех арестуют?
Князь слушал его с той же спокойной полуулыбкой.
– Государь слишком умен и милосерден, чтобы преследовать за разговоры. Нет, нас можно упрекнуть разве что в том, что мы отстали от времени. Свобода крепостным, благотворительность… После европейских походов создавались даже тайные общества, ставившие своей целью распространение просвещения и посильную помощь правительству. – Князь помолчал; несколько мгновений не было слышно ничего, кроме перестука копыт по свежему снегу. – Все, разумеется, запрещено в двадцать первом году. Государь отказался от реформ. А мы пытаемся продолжать в духе начала его царствования. Клуб идеалистов и умников, уже несколько старомодный… Один мой знакомый в Москве сказал мне давеча, что нужно уже остепениться наконец.
– Ваш знакомый – дурак, – выпалил Яков. – Самому отказываться от огня и устремлений в жизни?
– Вы знаете, что мало кто так говорит? – князь взглянул на него пристально, будто заглядывал в душу. – И вы, Яков, не забывайте про ваш огонь. Но мне кажется, что вы не забудете.
Яков кивнул и отвернулся, моргая. Луна сияла в ясной ночи, все было так ясно и зримо сейчас, и в городе, расстилавшемся вокруг него, и в его собственном сердце. Свежий снег искрился под полной луной, сияющей едва не ярче редких фонарей, скрипел под полозьями князева экипажа. Снежинки блестели на меховом воротнике, на светлых кудрях князя; выражения лица было не различить, но Якову чудилось, что его полуулыбка все мелькает в темноте. Было в этом что-то от военного братства, которого он, начавший службу в мирное время, никогда и не видел. Они проехали и Крюков канал, и Никольский рынок, уже выехали на перекрестье каналов, где справа вздымался над сквером собор Николы-Морского, а слева нависал над каналом их двухэтажный штаб гвардейской пехоты – а ему хотелось, чтобы эта дорога не кончалась никогда.