День невозможного
Шрифт:
– Наши генералы… Были, да сплыли. – Рылеев тер виски; вид у него был совершенно больной. – Генерал Орлов, братья Шиповы, братья Перовские, фон Моллер… я не лгал вам. Они были в нашем обществе – и потеряли интерес еще тогда, когда мы грезили только о просвещении. Но подождите, мы узнаем все точно, выясним настроения в городе…
– О нас и так стало слишком известно, – отрезал Трубецкой, возвышаясь над растерянным собранием. – Мы объявим о роспуске общества и так избавимся от излишнего внимания полиции. Верные пусть останутся в гвардии и достигнут высоких чинов. Тогда при удачном моменте мы будем более уверены в успехе.
Все это было уже неважно. Император Александр правил двадцать пять лет, возбудил надежды на лучшее правление и потом самолично уничтожил
Евгений глянул в окно: сквозь изморозь виднелся ряд домов, занесенная снегом стройка, змеиное русло Мойки, остов лодки, вмерзший в лед под Синим мостом. Подо льдом была стремительная темная река, в которую, как известно, нельзя войти дважды.
Восстания не будет. Жизнь продолжалась. Евгений вернулся домой и заперся у себя, чтоб не сорваться ни на кого, не наорать на брата Костю – за его гулянки, на младших – что не могут написать одно сочинение по французскому, на учителя Никитенко – что не может сам за этим проследить и все бегает к нему жаловаться. Сверху, снизу, везде был шум, кто-то кашлял в канцелярии, кто-то топал по лестнице, на чердаке ходили слуги – как у него на голове. Под дверью кабинета тоже было все топот, шорохи, кхеканье.
– Войдите, вашу мать!
Топоча сапогами, вошел кучер Семен и так и застыл на пороге, сняв шапку. С свежесмазанных сапог на паркет натекала лужа.
– Что тебе?
С оханьем влетела в комнату незнакомая баба и с порога кинулась ему в ноги, голося, что он барин-батюшка-кормилец-отец родной, он один может спасти ее рабу грешную. Голосила она не вставая с колен; голова в цветастом платке упиралась ему в домашние туфли. Под взглядом хозяина Семен поднял ее на ноги. Баба оказалась молодая девица, долговязая, круглолицая, покрасневшая до ушей; волосы гладко зачесаны, пуховый платок крест-накрест повязан на груди. В висках колотило, голова горела огнем, но через какое-то время он понял, что эти двое хотели пожениться, что однако ж никак невозможно, потому что Авдотья Миронова дочь была владением вдовы коллежского ассессора госпожи Колокольцевой, а та, прости Господи, нрава строгого, и на него его милость одна надежда.
– Как я могу благословить вас на свадьбу, если твоя хозяйка эта… как ее… вдова Колокольцева?
Опять она собралась бухнуться на колени, но Семен удержал ее за локоть. Опять поток слов, барин такой добрый барин, к самым сирым имеет сочувствие, а Семен Демидович сказал, что в имении-де кружевница стара, а если нужна кружевница, то она и ткасть, и прясть, и самое тонкое кружево, и все новые узоры знает, и поварихой умеет тоже, и если б он их благодетель перед старым князем замолвил словечко, а за то они век Бога молить будут и век верно будут служить, потому что вся Москва знает, что старый князь свадьбы рабов своих жалует. Девица волновалась, всплескивала руками, теребила толстую косу; на запястье темнела короста как от ожога. Евгений ухватил руку, выпростал ее к себе – девица не сопротивлялась, только отупело глядела, как ползет вниз широкий рукав, как обнажается округлая рука, вся в синяках и тычках.
– Настасья Петровна сердилась, что я лишнюю свечу зажгла, – сказала Авдотья Миронова дочь в пол, а потом подняла на него глаза с такой безумной надеждой, с которой грешно смотреть на смертное существо. Семен, глядя в пол, клялся, что любой выкуп заплатит, если барин его отпустит. В дверях замаячили и старик Егор, и Петруша, примчавшийся с кухни не снявши фартука – готовились умолять в общем хоре. Евгений обещал, что напишет отцу – опять пошли поклоны до земли; наконец он выпроводил всех, оперся о подоконник, уткнулся горящим лбом в ледяное стекло окна. В тишине тикал золотой брегет, отсчитывая секунды. Жесткий воротник мундира впился в подбородок, больно задевал порез, оставшийся после бритья.
Восстания не будет. Значит, нужно делать то, что есть. Девица. Да. Семен. Девица. Мог он здесь что-то сделать? В юридическом смысле он не был рабовладельцем – он был наследником рабовладельца. Предположим, он в самом деле мог выкупить эту Авдотью. Для Никитенко пришлось устроить целое представление, искать в свете заступников «бедному юноше», расхваливать, льстить, умолять – только чтоб его владелец граф Шереметьев подписал вольную. Тут можно было решить вопрос деньгами. В этом нет никакого толку, пока крепостным остается Семен. Предположим, он мог просить отца, чтобы тот отпустил и Семена. Отец, любя старшего сына, даже мог согласиться – но не тогда, когда в счет долгов (триста тридцать тысяч долгов на тридцать тысяч годового дохода) заложил своих крепостных и деревню. Предположим, Евгений мог в самом деле ее купить и отправить этих двоих в деревню. Отец гордился тем, что не разлучал семей дворни – «что Бог сочетал, человек да не разлучит». Но для этого нужно было отцово согласие.
Евгений заставил себя встать, разгладил на конторке чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила. Начал писать, ошибся, перечеркнул, в конце страницы зацепился пером и прорвал бумагу. Скомкал все, начал жечь письмо на свече – пламя занималось слишком медленно; открыл заслонку и кинул бумажный ком в гудящую печь. Хотелось этой свечой запустить в тяжелые шторы, в бумазейную ширму с пастушками, сжечь этот дом, этот город к чертям целиком.
Евгений закрыл заслонку, задул свечу, проверил, нет ли где огня и вышел. В гостиной младшие готовили уроки под присмотром Никитенко, которому самому бы зубрить свою латынь для экзамена на первый курс университета. Крепостной Александр Никитенко был умен, талантлив, мил; ему повезло, они смогли освободить его. Девице Авдотье вряд ли будет обеспечено внимание такого светского общества.
В углу на диване, развалясь и положив ноги на колени ничуть не протестующего кузена Сержа, сидел брат Костя и как раз соблазнял кузена поехать в ресторацию. При виде старшего брата Костя привычно скривился – не начинай; потом пригляделся, присвистнул и силком усадил Евгения на диван. Тяжелая теплая рука обхватила его за плечи: мы идем пить, и сегодня ты идешь с нами.
***
Заведение Андрие, что на Малой Морской, собрало им на ужин всю кулинарную карту Европы. На закуску были английский ростбиф, страстбургский гусиный паштет, французские запеченные артишоки; потом итальянские макарони с пармезаном и стильтоном, к ним Шато Лафит легендарного десятого года. Костя особо оживился, когда принесли и взрезали свежий лимбургский сыр.
– Вот лучший сыр, только для свиданий не годится. Так и будешь вместо духов вонять лимбургским!
– Помилуй, в Москве есть все то же самое, – подшучивал кузен Серж, махал рукой, чтобы разогнать резкий и пряный запах. – Вас, кажется, отец просил экономить?
– Устриц в Москве нет, – уточнил Костя, разлил на троих оставшееся в бутылке вино, вручил бокал Евгению. Светлые глаза влажно блеснули. – Сегодня гуляем. За возвращение блудного сына!
– Не будь так нетерпелив, – кузен Серж успокаивающе положил ему руку на плечо. – Я читал конституционный проект вашего господина Муравьева. Если парламентаризм в самом деле наилучшая форма государственного устройства, то он распространится по миру и так, следуя естественному ходу истории. Никто же не спорит с прививанием оспы или с достоинствами паровой машины. Возможно, через двадцать лет наши сыновья будут голосовать, как в Британии, или сами избираться в парламент.