День обаятельного человека

Шпаликов Геннадий Федорович

— Андрей! Ты не понимаешь...

— Спокойно. Главное, это вашему брату сумасшедшему не возражать. Со всем соглашаться. Ну, какие у тебя еще есть предположения? Выкладывай, не стесняйся.

— Андрей, ты нехороший человек.

— Верно, нехороший. Опомнись и погляди на меня непредвзято, — Андрей обнял Веру. — Отбрось все личное, заслоняющее тебе глаза, все внешнее, поверхностное — и перед тобой откроется мрачная картина зла, и твоя доверчивая душа содрогнется при виде бездны юмора, и если ты меня сейчас же не остановишь, это плохо кончится для нас обоих, потому что я красноречив и буду говорить до утра. — Он поцеловал Веру. — Спи, моя красавица, сладко спи, радостный

светлый сон на тебя уже летит.

Вера закрыла дверь балкона, Андрей растянулся на раскладушке, закрыл глаза.

Где-то совсем рядом, за соседними крышами, ударили куранты.

УТРО

Три часа ночи. Половина четвертого.

В Москве уже светлело. Первыми, как всегда, просыпались птицы, а в городе их довольно много, и в эти предутренние часы они уже начинали какие-то свои разговоры, куда-то летели по своим делам, ссорились, хлопали крыльями, мирились, наполняли голосами бульвар.

Голуби степенно расхаживали по проезжей части улицы и собирались в центре площади.

Оживали пруды. По их поблескивающей от первых солнечных лучей глади, по спокойной, теплой воде уже плавали утки, ныряли, весело взбирались на деревянный помост в самом центре пруда, отряхивались и снова устремлялись в плавание.

Лебеди вели себя несколько иначе. Важные и строгие, они скользили по воде, отражаясь всей своей красотой в ее поверхности, и со стороны могло показаться, что в этом самолюбовании и есть цель их движения.

А между тем, город оживал.

Прибыли первые поезда и электрички, и первые пассажиры уже выходили на вокзальные площади, озирая столицу еще сонными глазами, удивляясь мощи высотных зданий, которые располагаются вблизи почти всех московских вокзалов и производят на впервые попавших в столицу сильное впечатление своими башнями и шпилями, уходящими в небо.

Это небольшое отступление от основного повествования я бы хотел закончить медленным полетом над Москвой на небольшой высоте — над ее домами, переулками, строительствами, над ее театрами и бульварами, над зоопарком, — обязательно! — чтобы мы неожиданно увидели мощного зубра, прогуливающегося по траве, или слона, который, представьте, появится сразу же после того, как мы пролетим серебряный купол планетария и астрономическую площадку.

Этот полет может получиться хорошо и напомнит те незабываемые счастливые полеты, которые мы совершаем во сне, пока растем, а поскольку с течением времени такие сны снятся все реже и реже, то, я думаю, вам доставит большое удовольствие пролететь над Москвой хотя бы таким образом.

Но пора вернуться к героям этой истории, которых мы оставили перед самым рассветом, а уже в городе утро.

Вся комната залита солнечным светом.

Это довольно большая комната в старом доме, с высокими потолками, люстрой и старой, хорошей мебелью, которая, очевидно, стоит здесь давно, привычно, и ее не собираются менять. Стены увешаны фотографиями, концертными афишами, извещающими о выступлениях Андрея. Самого Андрея, однако, в комнате нет, но с первых же кадров мы слышим откуда-то из глубины квартиры его мощный голос, распевающий «Аве Марию» но не возвышенно, а чрезвычайно бодро и мужественно.

Но когда Андрей появляется, продолжая петь, то мы с удовольствием слышим, что на эту знаменитую мелодию он поет вот такие слова:

— Куда пропала моя бритва, куда она запропастилась? Ответа жду и внемлю стенам — они всю правду мне расскажут! О, сжальтесь надо мною, стулья и дорогие домовые! Я не могу ходить не бритым — я знаменитый человек! Аве Мария, мне тоже помоги! — Андрей в халате, босой. Продолжая петь, он выходит на кухню, где Вера готовит завтрак. — Жена моя, ты заговорщик!— он обнимает Веру. — Тебя за это проклинаю, яичницу я есть не буду, напрасно ты ее готовишь!

— Отстань, не мешай.

Слушай, я тебя серьезно спрашиваю: где бритва? — Андрей уже не пел.

— Откуда я знаю?

— Ну и дом! — Андрей вышел из кухни. — Не дом, а лес. Эй, люди, помогитe! — Через некоторое время он возвращается на кухню с газетой, садится к столу, разворачивает с интересом листы. — Так, — сказал Андрей, — готовится мятеж!

— Где? — спросила Вера, возясь у плиты.

— Недалеко, — сказал Андрей. — Про меня тут ничего не написано? Пистолет у груди стран Среднего Востока. Плохо их дело. Что-то про меня давно не пишут, забывают. Самому, что ли, про себя написать, а? Как ты считаешь? Под другой фамилией, да? Разругать себя в прах, живого места не оставить! И сразу дискуссия, споры! Академик такой-то берет меня под защиту! Ученики одиннадцатого класса возмущены нападками на любимого артиста! Композитор Богословский протестует! Общественность за меня!

— Ох, ты и трепло! — Вера улыбнулась, а Андрей продолжал, увлекаясь все более:

— Дело передают в Организацию Объединенных Наций. У Тан меня полюбил. Советуется, как и что. Ни на шаг от себя не отпускает. Спрашивает меня: «Ну, чего тебе, Андрей, хочется? Какие у тебя сокровенные планы? Хочешь, директором Большого театра назначу? А хочешь — миланскую Ля Скалу бери или Собор Парижской Богоматери!» А я ему говорю: «У, — я так его сокращенно называю, ничего мне не надо. У, я человек скромный, советский, у меня концертная ставка 12 новых рублей, а у Пашки Селезнева — 17, хотя Пашка не в пример мне поет плохо».

— Нет, хорошо поет! — возразила Вера.

— Какая разница! Все равно У Тан Пашку не услышит — ему некогда. Ты посмотри, что на Ближнем Востоке творится!

— Ваше величество, кушать подано! — Вера поставила на стол сковородку.

— Как ты хорошо говоришь: : «Кушать подано». Как будто в МХАТе сидишь. Почему бы тебе не поступить во МХАТ? — Aндрей положил на хлеб большой кусок яичницы и отправил ее в рот. — МХАТ, традиции, театр начинается с вешалки, вот вам кресло Константина Сергеевича, а вот Немировича-Данченко Ты — Чайка! Ну, почему я не летаю? Ну, почему я не летаю? Пoчему я не птица, а всего лишь рояль, ключ от которого давно потерян! Между прочим, ничего сказал, правда?

— А ты бы записывал за собой! — Вера улыбалась, резала свежий помидор.

— Писать скучно, — сказал Андрей. Все пишущие — меланхолики. Раздвоение личности: я — тут, я — там. Самоанализ, вещь в себе, вещь не в себе. А я — человек цельный, здоровый, у меня голос замечательный — так зачем мне писать?

Позвонил телефон.

— Артист Большого, ордена Ленина академического театра Высотский слушает. Паша, это ты? Привет, дорогой. А мы тут как раз про тебя говорили. — Андрей расхаживал по кухне с телефонной трубкой на длинном проводе. — Так в чем суть твоей просьбы, в чем? Говори громко, ты же певец, у тебя легкие должны быть хорошие. Сколько ты по спирометру выдуваешь? Я — семь тысяч! Какова мощь! Нет, Пашенька, прости, не могу. Хочешь, я тебе свою машину дам, чтобы ты с любимой девушкой в Звенигород, например, съездил? Ты никогда не был в Звенигороде? Потрясающий город. Монахи, монашенки. Немедленно туда поезжай — и с любимой девушкой. Прости, я сам в долгах. Всем должен. Кредиторы сжимают кольцо. Имущество вскоре опишут. Ну прощай и прости! — Андрей повесил трубку. — Никогда не давать в долг — вот мой закон. Никогда и никому.