День отдыха на фронте
Шрифт:
А вот в середке своей поле словно бы проваливалось, уходило вниз; Вольту захотелось посмотреть, что же за преисподняя там образовалась? Глянул испытующе на напарника.
– Ну что, сходим?
Петька испуганно затряс головой:
– Да ты чего? Мы же там утонем и хрен когда выберемся.
Вольт разочарованно вздохнул.
– Эх, Петька, – только и выговорил он, – не будет из тебя героя Гражданской войны Петьки, который бил беляков вместе с Чапаевым.
Воткнул лопату в обледенелый бок сугроба, вырубил маленькую ступеньку, чуть выше соорудил вторую такую же ступеньку, затем третью и
Как ни странно, снег внутри ковша был мягким, весенним, словно бы существовал в ином климатическом поясе, Вольт лопатой легко разгреб его до самой земли.
Удивленно покачав головой, воткнул лопату в землю и удивился еще больше, так удивился, что у него с носа чуть очки не соскочили: почва была мягкой, как каша, талой, словно бы проходила по теплоцентрали.
С первого же раза на поверхность вывернул большую, темную, как плотный комок торфа, картофелину, Вольт обрадованно кинулся к ней, подхватил сразу обеими руками. Потетешкал бережно в ладонях, будто драгоценный камень и, сунув в мешок, прокричал что было силы:
– Петька, сюда!
– Чего там? – Петькин голос донесся из далекого далека, словно бы с другого конца города.
– Как чего? Первая заготовка для роскошного чибрика успешно добыта. Лезь сюда, ординарец, не пожалеешь!
Петька, кряхтя, сипя досадливо, будто шахтер, которого загоняют в нелюбимый забой, забрался на снежный гребень, съехал на заднице вниз, в тихую выемку, схожую с горловиной вулкана. Оглядевшись, потребовал:
– Покажь добычу!
Вольт сунул руку в сумку, вытащил твердую темную картофелину, повертел ее в пальцах:
– Еще не чибрик, но чибриком будет!
Завистливо поцецекав, Петька всадил лопату в тонкую ледяную корку, под которой темнела земля, вывернул комок, разбил ловким ударом ноги. В комке не то чтобы не оказалось картофелины, не было даже пустой кожуры.
– Тьфу! – отплюнулся Петька. Копнул еще раз – опять ничего.
А Вольту тем временем попались еще две картофелины, одна за другой, не очень крупные, но мясистые, плотные, словно бы осенью, когда народ занимался содержимым этого поля, картошка эта нырнула поглубже в землю, чтобы не достала лопата, а потом, перед заморозками, вернулась в родные гнезда… Ну словно бы специально хотела осчастливить двух пацанов.
Снег на поле начал таять на глазах. Вначале в нем появились живые прозрачные блестки, расползлись по поверхности, потом увеличились, и через час внутри поля, как в бассейне, возникли круглые плошки воды, снег просел, он шевелился, словно живой, внутри его что-то попискивало – весна брала свое.
Петьке не везло, и круглое лицо его, украшенное очками, в которых сломалась одна из дужек и ее пришлось заменить бечевкой, а бечевку замотать за ухо, перекосилось и просело на одну сторону.
Вид у Петьки сделался испуганным, казалось, что так оно и будет, Вольт, боясь, что приятель от внезапной обиды заплачет, пообещал, что поделится с ним мерзлыми картофелинами, но вскоре настал и Петькин час – ему также начала попадаться темная трескучая картошка.
– Ну вот, видишь? – умиротворенно произнес Вольт.
Петька согласно кивнул. Через полторы минуты он выковырнул из земли вторую картофелину, не сдержался и звучно
На поле, которое отошло и обзавелось уже лужами, они пробыли полтора часа, набрав по кухонному мешку мерзлой картошки. Не бог весть что, конечно, но по четыре сковородки чибриков выйдет. Значит, эту темную, с проступающим наружу крахмалом вкуснятину можно будет растянуть на четыре дня, а то и на все пять… В общем, как сложится, так и будет.
Домой Вольт с Петькой Аникиным вернулись довольные – будет чем удивить своих матерей.
Когда в Ленинграде растаял весь снег, улицы оголились, и сам по себе сгребся в кучки разный мусор, – у каждой улицы свой, индивидуальный, а в общем-то, очень похожий на тот мусор, что собрался на соседней улице, – на свет дневной вылезли все крысы, что сумели прописаться в городе за зиму.
Поодиночке крысы не ходили, только компаниями, будто подвыпившие гуляки, людей не боялись, а вот люди их побаивались, и здорово побаивались, шарахались в разные стороны, вжимались в самих себя, стараясь стать невидимыми, их передергивало при виде длиннохвостых усатых тварей, крысы сделались опасными для Питера, от них надо было избавляться.
Придавить крыс могли кошки, усачей с длинными розовыми хвостами, вызывающими тошноту, они совсем не опасались, как не опасались и собаки-крысоловы, но той весной в городе нельзя было увидеть ни собаку, ни кошку, голодные люди съели их, а теперь крысы собирались съесть людей.
Надо было что-то делать. Выход обозначился один – завезти в город кошек, желательно тех, для которых крысы станут такой же едой, как и хлеб с молоком.
Завозили их, как узнали горожане, из двух областей – Кировской и Вологодской.
Однажды Вольт увидел на улице странно притихших старух, их было много – древние большевички, закопченные у своих печек-времянок, хмурые, словно бы получили приказ эвакуироваться на Урал, – они напряженно вытягивали худые шеи и смотрели на трамвайную часть улицы. Глаза у них были изумленные. Вольт не выдержал, сунулся в старушечий ряд – чего они высмотрели?
То, что он увидел, изумило и его, настолько изумило, что он чуть не сел на землю: по трамвайным путям, изрядно проржавевшим и почерневшим за зиму, ставшим неровными, шла кошка. Грациозная, гибкая, с внимательными, все засекающими глазами. Она все видела, но ни на что не обращала внимания, никого не боялась – ни людей, ни гитлеровских снарядов, опасно шелестящих над головой (немцы работали по хронометру, стреляли по одиннадцати часов в сутки, – все светлое время, в общем), ни гудения самолетов за облаками, откуда могли посыпаться бомбы.
– Кис-кис-кис! – давясь хриплым шепотом, позвала кошку одна из изумленных старух.
Кошка даже усом не повела в ее сторону.
Тишина, внезапно наступившая, была какой-то всеобъемлющей, едва ли не вселенской, – одна на всех: ни далекой канонады не стало слышно, ни взрывов на улицах – немцы, исполняя план, утвержденный далеко от Питера, в ненавистном Берлине, ежедневно перемалывали город, превращали его в битый камень, и конца-края этой бесовской работе не было видно.
А тут и немцы перестали стрелять.