День пирайи (Павел II, Том 2)
Шрифт:
«Итак, данная информация в свете предсказания мистера ван Леннепа о предстоящей вчера кончине глубокоуважаемого генерального вождя, в настоящий момент на связи с нами находится в должной контактно-спиртовой кондиции…»
Громовое самосознание Джексона, внезапно проснувшись, раскатилось голосом Господа Бога:
«Жан-Морис Рампаль, по его собственному свидетельству, только что пил не спирт, а советскую водку „Лимонная“ в экспортном исполнении, по моим данным, являющуюся, в отличие от большинства советских водок, продуктом перегонки…»
«Когда я успел ему ответить?» — подумал Рампаль, но из-под громовых мыслей Джексона снова пробился голос Форбса, умеющего, как выясняется, даже и алкогольных телепатов ставить на место, не теряя их расположения: «Благодарю вас, мистер Джексон, напоминаю, что мы в данный момент эту проблему уже изучили практически, уже не рассматриваем более», — Джексон вспомнил, что именно пьют все присутствующие, сконфузился и уплыл куда-то на дно. — «Как все уже поняли, капитан Рампаль находится в данное время на прямой связи с нами, поскольку мы, пользуясь терминологией мистера ван Леннепа, упились в рабочее время, и то же сделал он, с крайней степенью риска нарушая предсказания предиктора, однако же в полном соответствии с нами, ибо через полчаса горничная без стука войдет в его номер, и он должен успеть убраться с глаз долой, иначе расширяющийся инвариантный поток чреват для Соединенных Штатов так называемой Орегонской Проблемой…» — «Знать бы еще, что это такое…» просочилось в эфир из подсознания Форбса, — «поэтому передаю слово вам, господин Порфириос, обращайтесь прямо к капитану Рампалю, мы будем транслировать», — тут Форбс явно сделал большой глоток, Рампаль тоже вслепую нашарил бутылку и допил ее.
Множественное сознание Порфириоса алкоголем почти не дурманилось, ему ли, иной раз заполнявшему тесными рядами марша-протеста всю дорогу из Пасадены в Голливуд, или же половину улиц Филадельфии, скажем, было окосеть с такой дозы! Мысли его до Москвы не долетали, но голос проникал в уши Форбса и в уши прочих присутствующих, а потом долетал через их хмельные мозги в продувное сознание выздоравливающего индейца — прямо в погрустневшее сердце Рампаля. Невероятность грядущего превращения стала ему ясна с первых же рунических индексов умножения массы, которыми престарелый оборотень начал чтение совершенно непонятной не-оборотням магической формулы. Рампалю предстояло превращение в нечто столь большое, что начинала кружиться бедная Рампалева голова, пока еще сидевшая на природно-человечьей шее.
«Трижды девятнадцать опаленных маховых перьев сенегальской дрофы, вдохновенно произнес Порфириос, — вода святого Хызра в полной фазе минус огнистый жабник и два перекати-поля…» — Рампаль наскоро и вслепую стал записывать формулу на этикетке «Лимонной», бутылка была скользкой, а диктовал грек слишком быстро, но, кажется, удалось все-таки без ошибок. Потом, почти без перехода, видимо, по команде Форбса, стал диктовать инструкции Мэрчент. Рампаль от ужаса трезвел, голос полковника удалился, и слова «…до получения дальнейших указаний» донеслись в «Золотой колос» уже словно с берегов Коцита. Оказывается, в посольстве для Рампаля была приготовлена не инструкция. Был там заготовлен невкусный предмет, который следовало проглотить, дабы полноценно обернуться. Был предмет угловатым, зато небольшим, с куриное всего лишь яйцо, однако неизвестно зачем пятигранное. Как сказал зачем-то Мэрчент, только благодаря верному другу США, свободно и всенародно избранному президенту очень длинной страны Хулио Спирохету, удалось вывезти таковое яйцо из-под носа хунты Романьоса. Впрочем, угловатый предмет жрать не президенту, а ему, Рампалю. Оборотень обрел зрение и с трудом сжевал одну из последних обложек журнала «Огонек», что привело его к возвращению в обритый облик Рузвельта; он лишь на несколько секунд опередил появление горничной с ведром, которая рванулась к пустой бутылке, но Рампаль ее опередил. Провожаемый злобным «тоже прохвессор, бутылку сам сдавать пошел», удалился Рампаль из гостиницы навсегда, плюнув на остатки почти истраченного снаряжения, — так, несколько лапок кистеперой рыбы латимерии, корень пиона уклоняющегося, золототысячник, особенно железняк, насчет которого так и не собрался вычислить Рампаль — зачем тот нужен; ну, да кто и что во всем в этом поймет? Ну, еще динамита капельку осталось, так он под пасту для бритья оформлен, впрочем, если кто решит с его помощью побриться… ну, так тому и надо.
Визит к американскому посольству прошел удачно. Рампаль вылез из троллейбуса на остановке «Магазин „Ткани“» и собрался уже боком-боком попробовать нырнуть в ворота посольства, но, похоже, номер и так и так не прошел бы, милиционер, конечно, знал, что стережет он тут не только американцев, но и прорвавшихся в посольство в середине шестидесятых годов кзыл-ординских скопцов-субботников, человек пятьдесят, эти вселились в посольство в знак протеста против насильственного труда по субботам два раза в год. Им давно уже предлагали визы в Израиль, но они соглашались выйти из посольства только прямиком в небесный Иерусалим; едва Рампаль собрался рвануть, а милиционер — пресечь, как у посольства затормозила машина военно-морского атташе, то бишь коллеги Сазерленда. «О, какая удача!» — заорал атташе-оборотень по-английски и дверцей отрезал Рампаля от намеревающегося милиционера, уже спешившего установить, что за такой бритый-лысый, уж не скопец ли политический?.. Атташе немедленно рванул с места.
Рампаль сидел рядом, скосив глаза на брючину атташе, читал пробегающие по ней буквы, — ясное дело, в машине было советское прослушивание.
«…в метро сразу оторвитесь от меня, в самом крайнем случае доедете до станции „Площадь революции“ и займете там место статуи „Пограничник с овчаркой“, там овчарка отломилась, ее ремонтируют. Но до ночи сядете на Савеловском вокзале в электричку, доедете до платформы Шереметьевская, пойдете по ходу поезда и налево, в сторону аэродрома, до него там еще очень далеко, но вы пройдете лес, примете трансформу и возьмете пассажира. Да, пассажира, он будет ждать. Возьмете разгон и полетите на Алтай…»
Атташе резко свернул, и глазам Рампаля предстала станция метро «Краснопресненская», со стороны, противоположной той, у которой и сейчас торговала историческая, месяцев семь или восемь назад толкнутая Джеймсом Найплом мороженщица. Невдалеке от трамвайной остановки увидел Рампаль более чем странную группу, составленную из каких-то необычных людей: в этой небольшой группе все, кажется, стояли, прислонившись ко всем. Пирамида была составлена из молодых людей обоего пола, отлично одетых, а в центре ее стоял немолодой, но одетый, напротив, чрезвычайно неопрятно, и при этом что-то орал. Однако Рампаль заметил: на группу никто не обращал внимания. Чутким обонянием он ощутил не только дурной запах, — вся она, видимо, не мылась с доисторических времен, — Рампаль заметил, что одутловатый крикун ему хорошо известен. Эберхард Гаузер со своей командой недавно посетил магазин «Березка», где всех этих свиней переодел в новое и чистое, больно уж раздражали его все эти грязные самцы и самки в грязном. Сам переодеваться не стал, ибо себя не раздражал. Последнее время платить он в Москве перестал принципиально за что бы то ни было, его гипнотическая способность усилилась от месяцев непрерывной пьянки, так зачем еще деньги? Сейчас Гаузер находился в состоянии легкого забытия русского языка, но с устатку не спешил вернуть себе знание оного. Сегодня ему для разнообразия хотелось ночевать в зоопарке, у львов. Заросший щетиной Герберт безнадежным голосом убеждал его, что хватит рисковать, что накануне и так дико рисковали, ночуя в кабинете у шефа КГБ, что нельзя до бесконечности искушать судьбу, что ночевка в мавзолее была чистым безумием, но там хотя бы хищников не было, а намерение провести ночь в клетке у львов глубокая со стороны майора Гаузера ошибка, напряжение глазоотводящего поля может упасть, а при сложном метаболизме хищников семейства кошачьих и вообще неизвестно, действует ли на него поле, что в крайнем случае нужно избрать для ночевки кабинет директора зоопарка, — Гаузер, угрюмо ругаясь, отвечал, что именно потому и идет в клетку льва, что знает точно: там поле будет действовать охранительно только в отношении самого Гаузера, он как раз собирается и Герберта и всех прочих подонков скормить льву, ибо все вы тут одни кобели и педерасты, суки и лесбиянки, — и Герберт обреченно умолкал.
Неизвестно, как на льва, а на оборотней поле Гаузера и вправду не производило впечатления, оба отлично видели группу семерых пьяных, слышали ее и обоняли. Атташе рванулся с места, а Гаузер на нем остался и поспешил к ругающемуся телепат-майору. Хотя тот был старше по званию, но знал, конечно, что у Рампаля чрезвычайные полномочия. По инерции и с непрошедшего хмеля Рампаль, лицо коего было сильно перекошено взаимодействием водки и «Огонька», заговорил с Гаузером по-русски.
— Майор Гаузер, примите меня под контроль вашего поля и проводите до станции метро «Новослободская»!
Гаузер замолчал и уставился куда-то в живот Рампаля, отчего живот сильно зазудел. Потом в грубейшей форме по-английски предложил Рампалю совершить над собой нечто такое, что, конечно, было по плечу разве только оборотню высшего класса, да только зачем бы? Поскольку это не могло быть приказанием, это было оскорблением. Рампаль вспомнил, что Гаузер понимает по-русски не всегда, и перешел на английский.
— Майор Гаузер, прошу не рассуждать!
Гаузер покрутил глазками и перестал рассуждать как раз вовремя, ибо трое каких-то жилистых субъектов отделились от черной «волги» метрах в двадцати и рванули к засеченному ими Рампалю. Добежать им ни до кого не удалось, доложить начальству пришлось о том, что неизвестный с бритой головой, который объявился в столь ответственный, опасный и скорбный для каждого истинно советского человека день в машине уже подлежащего высылке атташе, просто ускользнул в неизвестном направлении, — а совсем не о том, что увидели они на самом деле, не о том, что розовый слон, — чье появление, видимо, как-то связано с близлежащим зоопарком, но не цвет же! — попытался хоботом сгрести их в одну кучу и очень грубо при этом разговаривал по-английски.
Поздно вечером того же дня из вагона электрички, следующей по маршруту Москва — Икша, дружески попрощавшись с немаскирующейся пьяной компанией, одни мы что ли в поезде, а за упокой вождя можно ли не выпить, мы и дальше в этом поезде пить будем, пока не приедем, а как приедем, обратно поедем и дальше пить будем, вон у подонка полная сумка зря что ли, нам чего пить до утра хватит, — вышел в своей истинной плоти Жан-Морис Рампаль на влажный весенний перрон маленькой платформы Шереметьевская. Подождал, пока немногие пассажиры исчезли с платформы, и побрел по ней вперед. Потом сошел вниз, свернул налево и углубился по почти неосвещенной и слишком давно асфальтированной дороге в глубь дачной деревни. Рампаля качало; гипнотическое поле Гаузера прикрывало его столь надежно, что он дал себе волю и расслабился в условиях совсем уже позабытой безопасности, выпил много культурных напитков типа джин-тоник, — из грязной пивной кружки, которую где-то утащил и теперь возил с собой ставший как бы завхозом Герберт, — Рампаль знал, что сейчас не только может, но даже должен немного расслабиться, ибо в том новом образе, который надлежало принять, как он понимал, отдыха не предвиделось очень долго. «Как-то там мои детки», — неожиданно вспомнил Рампаль свои волынские похождения, вздохнул и свернул направо. Потом вскорости свернул и налево, в переулочек, прямо уходивший в мокрый молодой густой еловый лес.