День пирайи (Павел II, Том 2)
Шрифт:
Она не отставала.
9
Приезжие удивленно смотрели на этот воздухоплавательный аппарат.
У него был даже паспорт, и звали его Сокольник Ильич.
В деревне его звали просто Соколей, и, кроме нескольких долгожительниц, никто без него деревню не помнил. Он появился здесь в конце войны, когда советские войска, освободив Германию от немцев, переживали глубокое разочарование по поводу того, что им не дали опять вступить в Париж. Мальчика приютила тетка Хивря, до войны еще понявшая, что мужиков беречь надо, а в войну окончательно признавшая, насколько это существа хрупкие и ценные. Несмотря на всю заботу, мальчик не научился даже читать; судя по всему, его чем-то контузило в начале войны, когда он еще и в школу не пошел. С легкой руки Хиври считалось, что он цыган, фамилию ему дали на всякий случай Хиврин, а отчество по вождю, так надежней. Да и глаза у парня были цыганские, черные и пушистые. Вряд ли, впрочем, был он настоящим цыганом, вряд ли выжил бы цыганенок под оккупацией, евреи вот еще иной раз выживали, а цыгане редко. Он жадно грыз травяные сухари тетки Хиври, сопел горбатым переломанным носом, упрямо утверждал, что его зовут Сокольник и ничего больше не мог рассказать. Только по мокрой одежде догадалась тетка, что пришел он, видимо, с запада, переплыл реку Смородину. Смородина в этот год встала поздно, остался мальчик в деревне грызть свои первые в жизни не краденные, но доброхотно поданные сухари.
Шли годы над селом, шли над всей западной Брянщиной, но читать Соколя не научился все равно. Живи он в другой деревне, бабы, может быть, и приспособили его под племенное воспроизводство, как случилось это с тысячами других мальчиков в обезмужичевшей стране, — но не здесь. Пантелеич, тогда совсем еще в сладком соку, вынут был Хиврей из засмоленного дубового дупла и водворен в сторожку у околицы, в остаток каких-то графских служб, — так что развратом нижнеблагодатские бабы не занимались, а ходили к сношарю в сторожку, постепенно привыкая к цивилизованной яичной форме человеческих взаимоотношений. Когда закончили бабы ладить Пантеличу новую избу, то, при обширном стечении глазеющего женского царства, перешел сношарь из сторожки в новое жилище и у самой калитки увидал черноглазого мальчугана со сломанным носом. Прикинул: мой? не мой? По всему ясно было, что не его, другой кто-то старался, южных, может, кровей, может, и с талантом старался, а вышел-то все-таки чужак. Взор сношаря стал неодобрительным, таким взором он запросто мог хоть кого сглазить. И тут же понял великий князь, что никого он тут не сглазит, такая чистая черноглазая душа была перед ним. Сношарь отвел взор и пошел дальше, вслед за ним в калитку повалили бабы, а мальчик остался один стоять за забором: входить добрая Хивря ему строго-настрого запретила.
Скоро стали нарождаться в деревне новые мальчики, да и военные карапузы вымахали в один рост с Соколей, а потом обогнали его. Он оказался той самой маленькой собачкой, которая до старости щенок. В школу пойти не смог, а в сорок девятом году пришлый, очень тихий милиционер на глазок записал его в свои бумажки совершеннолетним, к военной службе совершенно не годным Сокольником Ильичом Хивриным, и юноша прочно вписался в ландшафт деревни вместе с птицефермой, водокачкой Пресвятой Параскевы-Пятницы, Верблюд-горой и тремя тропинками к дому сношаря. Почему вот имя у него было только странное такое?
Из положения добровольно взятого нахлебника Соколя начал переходить на положение дурачка Христа ради. Лет шесть ночевал он по разным дворам, не соглашаясь оставаться в доме приемной матери, Хиври: у той подрастали дочери, а женского пола мальчик боялся. Наконец, прибился Соколя к двору молодого кузнеца Василь Филиппыча, которого сельчане любили не шибко, хотя был он местным, но ходил на войну, потом долго сидел, как полагается, и вернулся только в пятьдесят пятом. Что был кузнец из своих, ясно доказывала его прежде времени облысевшая личность, но уважения это ему не прибавляло, сделан он был еще до коллективизации, в двадцатые, когда и Луку-то Пантелеича по-настоящему ценить не умели. Принес Филиппыч с войны, точней, оттуда, где потом был, странное прозвище «Бомбарда», с ударением на последнем слоге; впрочем, прозвище с него с годами, как шкура змеиная, сползло, а на бабу евонную, опять же, как гадюка, наползло, и в просторечии звали ее только Бомбардычихой. Лишний рот при своих пяти мал мала меньше был кузнецу не в тягость, нашел он Соколе применение и числил при себе молотобойцем: поест, болезный, хлебушка с утра, а к вечеру, глядишь, уже и плуг наладил, что с вечера Васька Мохначев приволок на починку, сам-то кузнец, по непостигнутости им механики и других гитик, ни в жисть бы не починил. Так что вечером уж не дать ему хлебушка — Бог накажет. И давали. Жил Соколя как мог, спал весь год в холодной риге, никуда не отлучался и даже в выборах участвовал. К концу шестидесятых вдруг обнаружили сельчане, что дурачок Соколя стал совсем седым. Сколько ему было лет? Под сорок? За пятьдесят? О том помнила, может быть, одна Хивря, но она про мужиков умела помалкивать, одинаково про каких, поэтому выяснять это было негде. Посыпало Соколю снегом — ну, стало быть, послал Господь снегу.
Как-то брякнул кузнец жене в подпитии, что головы-то у Соколи нет, да руки зато золотые, молот вон как прихватисто держит. Было это вранье. Во-первых, молота Соколя никогда и поднять бы не сумел, да и горн у кузнеца не топился месяцами, Соколя все умудрялся делать вхолодную, — во-вторых, голова у Соколи все-таки была. Думать ею он, конечно, не умел, но имелось в ней некое врожденное чувство гармонии. Проснулось это чувство в нем тогда, когда проявилось нынешнее самосознание; произошло это с ним в смрадной яме над берегом илистой реки, где очнулся он посреди трупов незнакомых людей в грязных цветастых тряпках. Тогда Соколя выполз из ямы, поглядел на дымящуюся вокруг землю и пошел куда мог, прочь от реки. К ночи нашел труп с ложкой и манеркой в руках, не донес солдат ложку до рта, не пообедал. Мальчик съел кашу за солдата и вспомнил, что зовут его Сокольник. Потом, как белка, влез на искореженный взрывом бук и бросился вниз, отчетливо сознавая, что это — прямая дорога к тем, с кем он сейчас оказался так негармонично разлучен. Но до земли мальчик не долетел, его падение стало горизонтальным полетом. Утратив память и почти весь рассудок, мальчик зачем-то обрел умение летать. Но куда деть это умение, зачем оно ему, мальчик не знал. Он ушел в заросшие лесом горы, пользуясь новым умением только для добычи пропитания, живность над полонинами размножалась от безлюдия, от полного отсутствия партизан, которые через тридцать с лишним лет будут обнаружены краеведами в каждом здешнем дупле; прожить летающему мальчику было нетрудно, в его дупле партизаны не водились, только улитки. Что ни день, правда, его тянуло уйти, или улететь, в ту сторону, с которой всходило солнце, но он побаивался открытого пространства. Видимо, были с востока те люди, среди которых он очнулся в яме над речным берегом, видимо, шли они на восток — но в живых остался он один. В нем росло и совершенствовалось чувство гармонии, неожиданно для себя находил он ее признаки и в полете белки-летяги, и в устройстве брошенного танка, даже если его разворотило прямым попаданием два года назад. Именно поэтому Соколя не любил свое умение летать: в его способности гармония отсутствовала, это был чуждый природе сдвиг. Соколя прекрасно понимал, что летать не предназначен, и мечтал построить что-нибудь гармонично-летающее, вроде самолета, раз или два пролетевшего над лесом. Бескрылатому, каким был от рождения Соколя, гармоничным казался только умный полет птицы, мухи, самолета, ибо все гармоничное — объяснимо и завершено в самом себе.
Война, добравшись в обратную сторону до Буковины, сшибла его с насиженных гор и погнала на восток, куда все еще глядели его цыганские глаза. Он заставил себя идти пешком, хоронясь от людей, но по ночам подкрадываясь к ним и ловя звуки человеческой речи, в которой также слышалась ему гармония, особенно если кто-нибудь ругался красиво. Поздней осенью, умирая от голода и усталости, пришел он на берег неведомой реки и в изнеможении опустился на желтую, подернутую инеем траву. Рука его нашарила в траве старый, осклизлый гриб и жадно схватила его. «Подберезовикэ» — вспомнилось ему слово на родном языке. Но есть гриб было нельзя, он горчил и расползался в руках. В отчаянности от такой безобразной негармоничности мира Соколя переплыл реку, целясь попасть к чуть видным огням какой-то деревни, а наутро был подобран под Верблюд-горой добрыми нижнеблагодатскими бабами. Умение летать он с радостью похоронил в сердце своем: нижнеблагодатская бедная жизнь обернулась к нему какой-то незнаемой гармонией, — собственно, и остался он жить в селе только из-за нее.
Но с годами идея аппарата тяжелее воздуха к Соколе вернулась. Несколько раз из подручных средств пытался он выстроить нечто летающее, но стоило накрутить аппарату хвост, как тот с жужжанием вырывался из рук своего творца и пропадал в неизвестном направлении, устройство же для возвращения на землю Соколе вообще даже и не мерещилось, обуздание свободы противоречило бы принципам гармонии. Все, что он строил летающего, или же летало и улетало, или, по маломощности, взлетало чуть-чуть, но поднять с земли не могло даже самого маленького Соколю, такие аппараты грустно оставались висеть в воздухе, постепенно разрушаясь от дождя и снега, или же, наконец, как известный всему селу и окрестностям фанерный самолет, не летало вовсе: на нем Соколя с разгона въезжал до половины Верблюд-горы, и только: грубость материалов не позволяла гармонии в целом даже начать развитие. Когда сорвалась у него и десятая попытка взлететь на фанерном детище, Соколя самолет забросил, и, с молчаливого согласия автора, таковой деревенские мальчишки растащили по щепочке. Оставшийся скелет размокал два года, но прошлой весной как раз выдался большой паводок, и разлившиеся воды Смородины уволокли авиационные останки в Угрюм-лужу.
Солнечным весенним утром работал Соколя над разведением и заточкой старой двуручной пилы, кузнец тем временем тоже что-то ковал под крылечком, — гнал, надо полагать, самогон, как обычно, — и разговаривал с кем-то в пространстве о достоинствах напитка, а старая добрая дура Бомбардычиха пересчитывала яйца. Вдруг в кузнице стало очень шумно: откуда ни возьмись, приволоклись два чуть знакомых мужика из Горыньевки, как бы и не наших кровей мужики, носы-то вон какие прямые, глаза, правда, косые, с первого апреля все еще не опохмелились окончательно, и принесли Филиппычу сломанную ввиду уроненности с перевернувшегося грузовика бензопилу «Дружба». Кузнец одобрительно кивнул, мол, сдайте молотобойцу, и пригласил мужиков продолжить беседу на крыльце. Мужики торопились, однако не отказались, — и, прихватив взамен бензопилы двуручную, которую как раз наточил Соколя, пошли с хозяином. Сам же онемевший Соколя оказался в пустой кузнице наедине с бензопилой. Он понял, что жизнь его дошла до критической точки, к прошлому возврата нет, а в будущем теперь одна сплошная дивная бензопила. Она свела Соколю с ума своим гармоническим совершенством. Наметанный его глаз понял, что в ней недостает лишь несколько легко раздобываемых деталей, и тогда идеальный летательный аппарат будет готов. До ночи любовался Соколя пилой, а ночью глаз не сомкнул, прикидывая, где проще взять недостающие детали, потом понял, где именно, и стал мечтать, как сперва он взлетит высоко-высоко, а потом войдет в пике, и выйдет из него, и снова в него войдет… Авиационная греза быстро его укачала, он уснул.
Утром он проснулся раньше хозяев и сразу ушел в кузницу. Когда же Филиппыч продрал глаза, то время настало уже обеденное. Заглянувши в кузницу, мастер обнаружил Соколю за нужным делом — тот ремонтировал бензопилу. Буркнув: «Чтобы к завтрему зудела», кузнец пошел искать компанию, ибо день был несолнечный. Дождавшись хлопа калитки, Соколя неслышно пробрался в горницу. Там, покрытый вышитой дорожкой, стоял цветной телевизор, гордость кузнеца, экран — чуть не метр от края до края. Стараясь не нарушать совершенства мгновения, извлек Соколя из телевизора несколько деталей, подтянул провода — и телевизор снова стал самим собой. Детали эти, прилаженные к бензопиле, Соколя дополнил кое-какими мелочами, а старое кавалерийское седло, валявшееся в углу кузницы, видать, с графских времен, придало сооружению черты окончательного совершенства. От полноты чувств Соколя потерял сознание.
Очнулся он вроде как бы сразу, но на дворе уже стемнело. Из дома несся крик Бомбардычихи пополам с невнятными всхлипами кузнеца. Прислушавшись, Соколя понял непоправимое: телевизор перестал работать как цветной и посмел показать кузнецу и его особо верной жене похороны очередного вождя не в радужном, а в черно-белом подобии. Соколя постиг также, что все Филиппыч простит молотобойцу, но не телевизор. И тогда решился. Сел в седло. Осторожно включил движок, стал ждать, что будет.
Сперва широкое лезвие шелохнулось и завибрировало, а потом пришло в изящное круговое движение, окружая Соколю словно бы защитной стеной. Потом пила подпрыгнула и вонзилась в крышу. Вопли со двора стали очень явственны, кажется, кузнец ломился на рабочее место, собираясь потребовать, чтобы Соколя сей же момент отковал нормальное цветное изображение. Соколя потянул движок до отказа, и пила вырезала трухлявое перекрытие, — оно рухнуло на наковальню правильным кругом. Пила по-умному посторонилась, чтобы падающая крыша ее не повредила, Соколя только и успел прыгнуть в седло, как пила вылетела на свежий воздух и быстро стала набирать высоту. Полная луна, напоминавшая, что у православных скоро Пасха, была там, где ей положено. Соколя взял на нее курс. Кузнеца было не жалко, никакого чувства гармонии не было у него даже в изгибах самогонного змеевика, он все равно не оценил бы эту замечательную новую летающую бензопилу. «Ромалэ шумною толпою» — вспомнил Соколя что-то из отшибленного войной детства — и тут же забыл снова. Первый раз в жизни он летел так, как ему хотелось. Одно дело — бегать самому, совсем другое — дать шенкеля трехлетней призовой кобыле.