День поминовения
Шрифт:
Умер Орджоникидзе, умер внезапно, накануне Пленума ЦК. Старый Пылаев тяжело переживал смерть Серго. Он знал его близко: в двадцатые годы они работали вместе в РКИ, оставались в дружеских, хоть и не близких, отношениях. Отец назвал эту смерть “странной”, казалось, он что-то подозревает, даже знает, но говорить об этом не хочет. На третий день было опубликовано официальное сообщение — смерть произошла от сердечного приступа. Отец поехал выразить соболезнование семье покойного, но вдова не смогла его принять — лежала больная.
Многие москвичи лишились сна, слушают по ночам, не подъехала ли к дому машина, не идут ли по лестнице
Маша спросила: что думает об этом отец? Николай сказал, что отец говорить на эти темы не хочет, но, видно, думает, крепко думает и сильно озабочен. Помнишь, спросил Николай, что сказал отец, когда убили Кирова?
Да, старший Пылаев обронил тогда странные слова. “Начались политические убийства”,— сказал он с нажимом, будто возвещая новый этап жизни.
Разговорить его Николай не смог, отец уклонился обычным способом — начал кашлять, затряс головой, вышел из комнаты.
Выслушав тревожные новости, Маша хотела успокоить мужа — в Саратове об арестах не слышно, здесь все благополучно.
Но тут произошло подряд несколько неприятных случаев. Каждый из них не был значителен, однако все вместе вызывали беспокойство. Особенно взволновалась Маша.
Николаю сделал замечание заведующий кафедрой, доцент, окончивший в Саратове аспирантуру. Савкин сказал, что в лекциях по экономгеографии капиталистических стран незачем рассуждать о природе фашизма. Савкин давно не посещал лекций доцента Пылаева. Значит, кому-то из студентов поручено о лекциях докладывать?
Вторая мелочь была уж точно пустяковой. Николая вызвала кадровичка и спросила, почему он скрыл, что отец жены офицер царской армии. Пылаев возразил:
— Вот же написано в анкете “военврач”, а раз врач, значит, не рядовой.
— Ладно, разберемся,— ответила, не смутившись, кадровичка.
Рассказывая это дома, Николай смеялся, но Маша даже не улыбнулась.
Третий случай был самым неприятным. Как-то рано утром пришел старый вахтер, дежуривший у входа, и сказал, что позавчера приходил “один в штатском”, расспрашивал о Пылаевых и о соседе их, историке, ленинградце Вернере. Старик дрожал от страха и умолял Николая не проговориться: “Знаете, что за это со мной сделают? — А промолчать он не мог: — Сердце велит сказать”. Вахтер действительно любил Николая, всегда с ним приветливого.
После всего этого Маша стала плохо спать, прислушивалась к ночным звукам. Николай успокаивал — нечего из мухи делать слона, потом рассердился: “Я не желаю жить, как дрожащий кролик, который вот-вот попадет на кухню. Дело свое делаю честно, за собой никакой вины не чувствую. Вот это и есть главное, за что надо держаться”.
Время шло, ничего не случилось, Маша успокоилась. Жизнь вошла в привычную колею. Работа, работа — у Николая уже было два потока, лекции повторялись, на Маше — дом, заботы, Катя.
Однажды Николай сказал:
— Знаешь, мне все ясней, что занят я глупым делом. Перемалываю вороха печатной продукции и выдаю студентам жидкую кашицу формальных знаний. Лекции мои так далеки от жизни. Говорю о промышленном потенциале, а фашизм набирает все большую силу — Испания, Италия, Германия.
Выстроили еще один дом для преподавателей университета, но квартиру Пылаевым так и не дали. Они вернулись в Москву.
“Мальчик-мальчик-мальчик, будет мальчик!”
Маленькая старушка пятилась от них задом, смешно
Вторые роды, а Маша боялась, как и в первый раз, может, даже больше, потому что знала: боль эта на грани сил человеческих.
“Мальчик, ай, будет мальчик!”
Николай дал старушке три рубля. Маша упрекнула: зачем это? Он сказал: “Потому что я очень хочу сына, понимаешь?” Оба рассмеялись. Старушка пискнула, исчезла, должно быть, побежала за бутылкой. Веселая такая бабулька.
В начале сентября Маша родила сына.
Мальчика назвали Димитрием.
Это был их ребенок, их двоих. Дочь Катенька была ее ребенком. Об этом кроме них двоих знала мать, больше никто. Николай строго запретил Маше, даже когда они вдвоем с глазу на глаз, вспоминать об этом. Ее дочь — его дочь. Теперь у них есть и сын.
Николай женился на Маше по любви. Женился на беременной от другого. А Маша выходила замуж от отчаяния. Тот, другой, испугался ребенка и ее бросил.
Никогда Маша не согласилась бы на этот “странный брак”,— так она говорила,— никогда не доверилась бы Николаю, если бы не их детская дружба. Почему эта давняя дружба значила так много, Маша понять не могла, но в ее надежность верила.
Меж давнишней дружбой и встречей на берегу Невы в тот осенний вечер прошли годы. Непонятно, как он узнал ее? Она стояла на гранитных ступенях почти у самой воды и думала, как много тайн хранит эта мрачная река, сколько страшного должно быть там, под водой. Ее мучила тошнота, мучила тоска: мать, к которой Маша приехала за советом, за добрым словом, в поддержке отказала. Аглая Васильевна недавно перебралась в Ленинград — вышла замуж. Развод с отцом, долгие годы одиночества,— матери хотелось счастья, Маша понимала. И все же ей было больно.
Вдруг ее крепко схватили за плечи. Высокий мужчина повернул ее к себе. Она рванулась из его рук. “Муся!” — воскликнул он, просияв. Непостижимо, как он мог узнать? Но — узнал. Теперь узнала и она: “Коля!” “Ты думал: сейчас эта женщина утопится?” — спрашивала потом Маша.
Зашли в кафе на Невском. Николай сказал, что приезжал работать в библиотеках. Маше хотелось скорее уйти: от запаха еды ее мутило. Выпили чаю с лимоном, от пирожных она отказалась.
На улице стало легче, они разговорились. Коротко он рассказал о себе: кончил географический, после четвертого курса серьезно болел, простудившись в экспедиции, потерял год, а сейчас в аспирантуре. “Много было невеселого, трудного. Преодолелось, прошло...” Потом стали вспоминать детство, Маша повеселела.
Когда им было пять-шесть лет, они жили в трехэтажном доме на Никитском бульваре. Муся гуляла с няней, Коля — с матерью. У нее был большой живот, она часто сердилась и кричала на мальчика. Няня сказала, что у Коли скоро будет братец или сестричка, а мама сердитая потому, что у нее муж сидит в тюрьме. Муся узнала от своей мамы за что: Колин отец против царя. Потом дети гуляли вдвоем с Мусиной няней, и мама разрешила Коле приходить к ним играть.
Дети играли в “папы-мамы”: накрывали байковым одеялом спинки стульев, ставили под крышу кукольную мебель, кроватки, ванночку, плиту, рассаживали своих детей — кукол, мишку, зайца. Муся и Коля копошились в своем доме — готовили обед, купали ребят, укладывали спать.