День поминовения
Шрифт:
Лето кончалось, становилось холодно, было страшно и одиноко. Хорошо, к Маше попросилась соседка по даче Валентина Гордеевна, старая большевичка-подпольщица, как и Пылаев. Она жила у себя круглый год. Вдвоем было не так страшно, и ходить в траншею перестали совсем.
Сводки Совинформбюро пугали больше, чем налеты: враг продвигался с ужасающей быстротой, мы отступали, Москва была в опасности. Старая молочница, тетя Фрося, рассказывала о беженцах с Белорусской и Рижской дорог, бросивших дома и приехавших к родным сюда, в деревню. Перед эвакуацией из Москвы хозяева приезжали на свои дачи, забивали окна досками. Они говорили, что столица пустеет, наркоматы готовятся к эвакуации, правительство, вероятно,
Надо было уезжать, это ясно, надвигается осень, холодает, дров нет, да и при чем тут дрова, нечего было тянуть до последнего — надо, необходимо ехать. Маша энергично взялась за дело: пропуск, билеты, сборы.
Хорошо, что можно было оставлять детей на Валентину Гордеевну.
Каждый день Маша ездила в Москву и к вечеру возвращалась. В 18.15 начинался налет. Маша успевала на электричку 18.05 и однажды, проезжая заводы и склады, увидела, как снизу взлетали красные ракеты. “Сигналят, мать их так”,— ругались мужчины, и все волновались, тянулись к окнам, проклиная врагов, шпионов, пролезших к нам, чтобы помогать немцам. И еще страшнее была мысль, что они не пролезли, а жили тут, рядом с нами, может быть, давно.
Однажды налет застал Машу в метро, на пригородную платформу не выпускали, в переходе нечем было дышать, а когда наконец открыли двери, вокзальное радио сообщило, что разбит путь под Сортировочной и до утра электрички из Москвы не будет, поезда идут от Люберец. Маша шла пешком в Люберцы, торопясь, задыхаясь, и рядом с ней спешили домой, к детям, другие женщины.
Кончался сентябрь, к отъезду все было готово — пропуск, эвакуационный лист, билеты, вещи. Они уезжали, но не в Алма-Ату, как просил Николай, а в Саратов. Там они жили перед войной два года. Были там добрые знакомые, обещали потесниться.
Перед отъездом Маша пыталась еще раз дозвониться матери, но опять безуспешно. Отправила три письма: два Аглае Васильевне — в Ленинград и на дачу, в Детское Село, и одно — родственникам отчима. Во всех письмах Маша просила мать уехать при первой возможности. Она будет ждать ее в Саратове.
От Николая было несколько торопливых открыток — их артиллерийский дивизион еще не имел адреса. Маша боялась, что они потеряют друг друга, но перед ее отъездом пришло письмо с номером полевой почты.
Маша с детьми уезжала из Москвы в начале октября.
1941 год.
Начало июля.
Дорогие, уезжаю, если смогу, напишу с дороги. Крепко-крепко целую тебя и деток. При первой возможности напишу. Будь бодрой и мужественной.
27 июля.
...Прошли 80 км за два дня, первый день очень устал, второй легче. Я в замечательном месте: тонкие среднерусские пейзажи, уютная деревушка, затерявшаяся в верховьях большой реки. Здесь так хорошо, что захотелось как-нибудь потом приехать сюда с тобой и детишками. В семье хозяев, у которых я остановился, семеро мальчишек!!!
Август.
...Все больше и больше осваиваем военную премудрость, но все же это очень мало. Я научился владеть артиллерийским прицелом и наводкой, начинаю осваивать винтовку...
Даже странно, когда смотришь на тихие мирные пейзажи, думать, что идет невиданная до сих пор битва.
...Нас обмундировали во все новое — хорошие гимнастерки, башмаки и проч. и проч. Поглядела б ты на меня сейчас!
Сентябрь.
Я на Валдае... Громадные озера между грядами холмов,
От этих писем веяло дыханием мирного лета, и у Марии Николаевны вдруг возникли утешные мысли: война скоро повернет, мы прогоним врага, Николай вернется.
ПРОВОДЫ
Аксинья Кузьминична
Разное вспоминалось Аксинье из долгой ее жизни: то радостное, светлое, то печальное, горькое, а то и страшное. Порой не понять, почему вспомнилось то или другое. Одно — из самых дальних времен, другое — поближе, а то и сон какой в уме всплывет или что мать рассказывала и станет наравне с пережитым и виденным.
Войну вспоминать Аксинья не любила. Рухнула война на ее жизнь как обвал, и хоть с годами разобрали гиблые обломки, наладилась жизнь, но все ж было не так, будь Федор живой.
А война все равно вспоминалась. Сама вспоминалась. Так ноют рубцы от старых ран, заставляют их помнить.
Мужа Аксиньи Федора Матушкина мобилизовали в первые дни войны. Провожали мужчин из нескольких сел и деревень. На подводах, на машинах ехали до железной дороги — двадцать пять километров. Собрался народ толпою на вокзале, на платформе, в палисадниках на траве. Гомон в сотни голосов, наказы, наказы — не забывай, пиши, овец продай, смотри, дом, детей береги, корову отправь, матери уважение, отпиши брату, достань в печурке под кирпичом, смотри дожидай, носки шерстяные подо всем, пирожок вперед скушайте... Одного не говорили женщины: “Смотри береги себя”,— таких слов не было, были мысли: “Господи, сохрани, чтоб вернулся живой”. Бабушки надевали образки на шею внукам, внуки не давались, стыдились, отпихивались, потом уступали — ладно уж, вешай.
Набирали воду про запас в котелки, чайники, бутылки, наспех выпивали по последней, закусывали пирогом, может, в остатний раз, запихивали в мешки и карманы свертушки с гостинцами, посылочки от теток, дедов, дядьев. Оркестр из районного Дома культуры налаживался играть.
Вдруг далекий гудок, и все замерло. Наступила тишина. Часто-часто забил станционный колокол. И сразу все сорвалось в крик, плач, бабьи причитания.
— Ой, миленький ты мой, на кого нас покидаешь... Ой, война, война, злая разлучница... Ох, Гитлер, пес бешеный...
Старики трясут палками (“Бей их, проклятых”), бабы голосят, ревут испуганные дети, парни бодрятся, шутят с девчатами. Персмсшались плач, смех, выкрики. А поезд уже подходил, с железным лязгом останавливались теплушки, паровоз со свистом выпустил пар, раздались команды.
— Не кричи, Ксюша, ой не кричи. И что за народ энти бабы. Солдат надо весело провожать, чтобы сердцу легче было. И чего плакать? Вскорости возвернемся. Наподдадим фашистам — кувырком полетят. Где уж немцу против русского мужика, правда, сынок? Ты гляди, мамку слушай, не балуй, ты теперь в семье мужчина, Витюшка и Полечка еще маленькие.
Трудно, ой трудно тебе будет, Ксюша, родимушка моя. Случай чего — уходите. Красавку берите с собой. От народа не отбивайтесь, что сельсовет скажет, так и действуйте. Ну это я так, на случай. Не дойдет немец до наших мест, отгоним его. Болтаю сам не знаю что.
Детишек береги, с Гришей построже, не убег бы куда, мальцы, они, знаешь, на войну заманчивые.
Ну, пора! Не держи меня, Ксюша. Глянь, оркестр налаживается, сейчас грохнет. Отпусти меня, Ксюша, поезд уйдет. Дай еще поцелую — ох и сладкая у меня жена! Ан нет, была сладкая, стала соленая. Ну улыбнись хоть разок на прощание, все ж на сердце полегчает.