День сардины
Шрифт:
Сперва я шел за ними, но скоро отстал и вернулся по пристани назад. Катерок легонько покачивался, и я слышал, как плещет вода между бортом и пристанью, но в каюте было темно. Еще стоял прилив, и мне видна была палуба. Что-то юркнуло за ящик для рыболовных снастей… Мышь. Я чувствовал себя совсем одиноким, покинутым. Значит, они помирились и ушли домой. Будут смеяться, устроят на радостях пир, а мне не хотелось быть третьим лишним. Я решил погреться немного у печки и спрыгнул на палубу. Было прохладно, тихо, и я уже хотел открыть дверь, как вдруг услышал шепот:
— Дома удобнее.
— Но ведь никто не придет.
— Здесь тесно.
— Ничего, это не помеха.
Слышно было, как скрипят доски. Я замер, и сердце у меня отчаянно
— Встань с колен, глупый, — сказала она.
— Клянусь, я тебя обожаю. И готов стоять так хоть всю жизнь.
— Не надо, — сказала она до того нежно, что у меня кровь в жилах застыла.
— Господи, — сказал я.
Катерок покачивался, а я думал о сардинах, которые прут в сети, как сотня локомотивов. И мне показалось, что я услышал, как она и Жилец бросились друг к другу — это было как взрыв, и я взлетел по лесенке, будто ошалевший кот. Я хотел убежать от звука поцелуя, но он настиг меня на бегу, и это был уже не звук. Этот поцелуй обволок меня, как влажный целлофановый пакет, и бесполезно было бежать или отбиваться — все равно мне от него никогда не избавиться.
II
1
Не хотел бы я во второй раз пережить эти два года. Я и вообще-то не любитель повторений, но интересно, что именно эти два года, от пятнадцати до семнадцати лет, мне особенно неприятно вспоминать. Следующий год — бессмысленные дурацкие выходки, когда чуть не дошло до убийства, когда я мучил себя и других, видел смерть — все это еще куда ни шло, пережить можно. Но меня бросает в дрожь при мысли об этих двух годах, от пятнадцати до семнадцати, и о медленной пытке на работе — я сменил шесть мест, и всюду был тупик. Именно тупик, мертвая пустота. Все эти люди — кто грузил уголь и кто был на побегушках, разносил мясо, управлял машиной, просто сидел или слонялся без дела, все равно, — все они были или мертвые, или же умирающие. А если кто-нибудь вдруг переломает мастеру ребра или, наоборот, с улыбкой тянет лямку — так это не в счет, потому что все равно этих тоже топчут; подонки, пустое место — вот они кто; побежденные, которые даже не успели начать борьбу. Ведь образование не только открывает дорогу в жизни, оно еще и отсеивает людей, как мелкое сито.
Слабое утешение — видеть узкую дырочку, сквозь которую тебя просеяли. Ну ладно, выходит, остается одно — надо упорно гнуть свою линию? Но в таком случае кто кого обманывает? Когда учишься ловко взваливать мешок себе на плечи, а высыпая уголь, подкидывать лишний, пустой, как только хозяйка отвернется, чтобы просмотреть счет, упорство никак нельзя считать достоинством. Оправдания нет. Ты подонок; образованный, конечно, умеешь считать, помусолишь карандаш, прикинешь, подведешь итог — ловкость рук. Но главное — для этого надо быть подонком. В наше время нет природных алмазов, а есть одна полированная дрянь.
Я работал с шофером, по имени Чарли, который накачивался самым дешевым пивом в нашем городе и, наверно, во всем мире. Он единственный из моих знакомых обладал даром телепатии. Стоило кому-нибудь в городе обмолвиться, что есть клуб, где только дряхлый, глухонемой и подслеповатый швейцар стоит на пути к забористому дешевому пиву, как Чарли уже там. И едва только в любую из пивных на десять миль окрест привезут бочковое пиво по шесть пенсов за пинту, он уже стучится в дверь первый, раньше всех, кто живет по соседству. Он клялся пивными, примечал дорогу по пивным, жил ради пивных и вечно боялся опоздать к открытию, как добрые католики боятся смертного греха. У него была жена и пятеро детей, но дома он любовью не занимался, потому что разве это любовь: нырнул в постель, а потом — сами понимаете, раз-два, и готово, через пять минут уже захрапел.
Страсть к пиву заставляла его каждый божий день жульничать. Меня это не радовало — Робинсон был прожженный старик и знал дело до тонкостей, но понимал, что можно позволить и какие надо делать послабления. Меня пугал размах Чарли. Мы заворачивали так круто, что грузовик чуть не опрокидывался, и сваливали уголь, как в скоростном фильме, чтобы потом Чарли мог целый час спокойно распивать пиво. Я был рослый для своего возраста, да еще угольная пыль ложилась на лицо гримом, меня всюду пускали, и я шел с ним за компанию. Я пристрастился к пиву. Правда, глотать его было неприятно, зато потом становилось хорошо. Все утро таскаешь мешки по лестницам, по кривым коридорам, через узкие двери, глотка совсем пересохнет, а пропустишь пинты две, и готово дело — ходишь свеженький до самого вечера. А уж зимой каждая вывеска пивной сулила райское блаженство, это был единственный способ заглушить ломоту в пояснице, боль под обломанными ногтями и в застывших ногах. Мало-помалу оба мы совсем запутались в темных делишках, так же как молочник, бакалейщик, сборщик клубных взносов и страховой агент. Пиво шло за счет женщин. И какие же они были разные!
Высокие и низкие, толстые и худые, они почти все были озлоблены — редкая женщина, довольная жизнью и тем, что перепадало ей из получки, охотно делившая мужа с клубом, бадминтоном и местной футбольной командой, сияла, как звезда, на черном ночном небе. У большинства каждое пенни было на счету, что в муниципальных домах, что в отдельных домиках на две семьи, но во всяком деле можно словчить. Обычно стоило только пошутить и рассыпаться в комплиментах, пока пишешь счет. А Чарли, не теряя времени, ловко подбрасывал в кучу лишний пустой мешок.
Если верить Чарли, можно было ловчить и по-другому. Есть женщины, говорил он, которые, чтоб не отдавать последнее пенни, готовы заместо платы задрать юбку — и готово дело, в расчете. «Но ведь ты же весь черный!»-кричал я сквозь шум мотора, он живо поворачивался ко мне, сверкая зубами и облизывая языком розовые губы. Иногда, пошабашив, мы ставили грузовик где-нибудь под густым деревом и перемывали косточки скучающим и страждущим домохозяйкам. Вот, скажем, Полли, жена пропойцы, ярого любителя гольфа, которая и сама не прочь выпить, у нее дверь всегда открыта для мойщика окон, молочника и угольщика. Черноволосый кокни с длинными баками, который всюду таскал стремянку, был первым — стоял собачий холод, и с неба валили снежные хлопья величиной с полкроны. «Вымойте окна в спальне изнутри, — сказала она, — так вам будет удобнее». В два часа дня она была еще в ночном халатике, но и его скоро скинула; войдя в комнату, этот малый уронил ведро, ветошь и остолбенел от удивления и восторга, когда увидел высокую рыжеволосую красотку, которая стояла на стуле у шкафа и никак не могла открыть верхний ящик. «Как бы стул не упал, — сказала она, оглянувшись через плечо, как только он вошел. — Поддержите меня». Белая сборчатая ткань морщилась от ее движений, один высокий каблук подвернулся, и она, конечно, упала прямо к нему в объятия. Сколько раз, это мне Чарли рассказывал, она не отпускала его так долго, что он, наконец, убегал, забыв взять деньги за мытье окон, но всегда получал их на другой раз.
— Да ну! — говорил я, сверкая глазами, и у меня пересыхало во рту. — Враки! Он просто тебя морочил…
— Нет, шалишь! — возражал Чарли. — Этот кокни скоро всем разболтал, и тогда уж никто не отказывался в ее доме от чашки чаю, а она всякий раз придумывала новые штучки, чтоб добиться своего. — Он вздохнул. — С ней побыть хуже, чем полный день отработать, — наверно, поэтому ее муж и увлекся гольфом… Дня без гольфа не может прожить.
— Но если ты весь черный…
— Шалишь, брат. Подумаешь, дело какое. Не беспокойся, теплой воды у нее хватало… А все же жаль, что им пришлось уехать. Весь город про них говорил, и не удивительно. Талант!