День сардины
Шрифт:
Мы напились чая и послушали по радио церковную службу; моя старуха ее любит за псалмы в джазовом исполнении. Но потом все удовольствие было испорчено, потому что они дождаться не могли, когда же я, наконец, уберусь. Я ушел, только когда мне велели. Лег у себя в комнате и стал слушать. Но они настроились на другую станцию и запустили приемник на всю катушку, так что в пору было заглушить самого дядю Джорджа — дураку ясно, чем они там занимались. Но тут уж никуда не денешься, и я лежал, глядел на звезды и думал о том, до чего ж собачий выдался день и каково это быть рабочим. Сразу видно, какая там работа, если платят за все про все пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов, — как ни клади, выходило, что это немногим
4
Недели две, а может днем меньше или больше, о дяде Джордже не было ни слуху ни духу: я так думаю, он выжидал, покуда соответственный человек будет в соответственном настроении. Моя старуха из кожи вон лезла, стараясь найти мне занятие, чтоб я чего не натворил. Для начала она велела мне побелить потолок в кухне, и я понял, что, если дело у меня пойдет, не миновать мне и всех остальных потолков в квартире. Поэтому я не спешил кончать работу, корпел, как художник над своей лучшей картиной. Гарри сказал, что в жизни не видел ничего более интересного.
— Я готов на него часами глядеть, — сказал он.
— К тому времени, как он кончит, ты на пенсию выйдешь, — кисло сказала моя старуха; ей до смерти надоело каждый день покрывать простынями стол, буфет и всю мебель, а потом стирать эти простыни, потому что основой моего художественного мастерства был смелый мазок, отчего известка брызгала с кисти во все стороны.
Когда потолок был закончен, у нее пропала охота красить или белить еще что-нибудь, и я решил насладиться последними деньками свободы. Была середина лета, и я целые часы проводил в овраге, неподалеку от спортклуба. Облюбовал там уютную ложбинку, взял у старого Чарли Неттлфолда серп, накосил травы и устроил себе лежанку, чтобы валяться на солнцепеке. Раздевшись до трусов, я стал помаленьку поджариваться. Лежал на спине и, прикрывая глаза растопыренными пальцами, смотрел, как по небу плывут облака. А когда облака мне надоедали, я поворачивался на бок, и мне был виден мост, по которому с грохотом неслись легковые автомобили, грузовики или автобусы, как муравьи, ползли люди и иногда мелькала какая-нибудь красотка в ярком платье; а не то поворачивался на другой бок и смотрел, как поезда с грохотом бегут по другому мосту. Иногда я шел прогуляться до спортклуба, но потрепаться мне было не с кем, потому что днем там все больше сидели заядлые рыболовы, которые любят одиночество и никого не замечают. Это был самый приятный отдых в моей жизни, и я жалел лишь об одном — что больше не встретил молчаливого человека, который однажды прокатил меня по реке. Он возил меня в Шилдс и обратно и за весь путь не сказал ни слова. Человека, который не хочет разговаривать, хоть тресни, и готов плыть на край света, стоит повстречать в жизни во второй раз.
Как-то раз на меня набрел один малый — Краб Кэррон. Я лежал ничком на сене, подставив солнцу спину, и предавался золотым мечтам о том, как славно я заживу, когда стану миллионером. Свой самолет, яхта, собственный живописный остров, целая армия рабов и рабынь. Единственной свободной женщиной в этих владениях будет моя старуха и при ней друг Гарри, наш Жилец, — конечно, только в том случае, если она будет очень настаивать. Мое воображение разыгралось, и я представил себе, как сам премьер прилетит на вертолете, чтобы посоветоваться со мной, но тут мне захотелось перевернуться на другой бок. И я увидел Краба Кэррона, но только не сразу его узнал, во-первых, потому, что он казался чуть не вдвое выше, а во-вторых, я смотрел на него против солнца.
— Эй, старик, здорово ты меня напугал, — сказал я.
— А ты что тут делаешь?
— Хочу загореть перед отъездом в свой ежегодный отпуск в Вест-Индию, — говорю.
— Да у тебя уже и так потрясный загар. Ты сюда каждый день ходишь?
— Смотря по погоде. Когда дождь или ветер, я, понятно, сижу дома и ковыряю
— Не остроумно, — сказал он. — Ты ничего такого не замечал? Я хочу сказать, здесь, поблизости?
— Я замечаю только, когда заходит солнце, Краб, — сказал я. — И тогда ползу домой. А в чем дело? Ты затеваешь что-нибудь?
С такими, как этот Краб Кэррон и его брат, мой ровесник, по прозвищу Носарь, надо напрямик, без церемоний — иначе с ними нельзя.
— Нет, просто так интересуюсь.
Он присел возле меня на корточки и стал жевать соломинку. Оба эти Кэррона — красивые ребята, но если просветить им головы рентгеном, так там сплошь слоновая кость окажется, и притом далеко не лучшего качества. В Крабе было росту без малого шесть футов — видный из себя.
Он был смуглый, черноволосый, лицо длинное, как у индейца. Глаза не то карие, не то черные — не разберешь, но в общем под цвет волос. Он носил красные джинсы, которые, наверно, мог натянуть только с помощью ботиночного рожка, и шерстяную спортивную рубашку. Говорят, его дед был испанским матросом. Может, это и правда. Во всяком случае, он сильно смахивал на тореадора, да и брат его тоже.
— Ты работаешь, Краб?
— Ага, работаю, торгую с тележки, когда найду, где ее поставить; словом, промышляю случайными заработками. — Он отвернулся. — Ты не видел сегодня старика Неттлфолда?
— Мельком. Он уехал на своей старой кляче. Брал у него серп дня четыре или пять назад. А на что он тебе?
— Да так просто, — сказал Краб. — Слышь… Есть у меня одно дельце в его доме. Все честно-благородно, но я не хочу, чтоб старик знал про это, да и другие тоже. Ничего особенного. Может, когда-нибудь приму тебя в игру. Молчать умеешь?
— Могила, — сказал я.
— Гляди, — сказал он, указывая соломинкой, — отсюда все видно. Всех, кто приходит и уходит. Хорошо, что я на тебя наткнулся.
— А если б я на тебя — какая разница, — сказал я. — Чужими делами не интересуюсь.
Но все же меня мучило любопытство.
— Подвинься, — сказал он. — Дай прилечь.
Мы с ним подремали немного. Во всяком случае, мне казалось, что он дремлет. А я не мог заснуть, все думал, что у него на уме. Наконец я сел. Давно пора было домой к чаю, да и солнце пекло уже не так сильно. Я увидел старика Чарли — он шагал к дому по ухабистой дороге рядом со своей клячей, поддерживая гору тряпья на тележке. На дворе он остановился, высокий, толстый, в пальто с меховым воротником столетней давности и в засаленном котелке, надвинутом по самые уши. Я слышал, как он крикнул что-то. Дверь отворилась, и на двор вышла женщина. Не молодая уже — ей было сильно за тридцать. Толстая или, во всяком случае, пухленькая. И черноволосая, как Краб.
Я ее часто видел — это была дочка старика Чарли. Я и не знал, как ее зовут, покуда про нее в газетах не напечатали, но для порядка скажу вам сразу ее имя — Милдред. Ее волосы блестели, как вороново крыло. Налетел ветерок и задрал ей юбку. Она не придержала ее, как обычно делают женщины. Юбка задралась высоко, а Милдред как ни в чем не бывало разговаривала со стариком, вороша тряпье на тележке. И вдруг мне взбрело в голову, что дело-то у Краба к ней.
Она была очень чистоплотная, хоть и дочь старьевщика. Никогда не красилась. И никогда не разговаривала ни с кем, не улыбалась, разгуливала себе по улицам с сумочкой, задрав нос.
— Ты не думай, она тут ни при чем, — сказал Краб.
— Ладно. Да чего ты мне в руку вцепился, пусти, не убегу.
Но хотя он улыбался, на лбу у него, возле самых волос, выступили капельки пота.
— Такой психованной еще свет не видал, — пробормотал он, кусая ногти. Ни у кого не увидишь таких длинных пальцев и коротких ногтей, как у Краба.
— Эти психованные старухи хуже динамита, — сказал я. Мне было не по себе и хотелось сказать хоть что-нибудь. А он засмеялся и говорит: