День здоровья с утра до вечера в XXI веке
Шрифт:
А после этого мы просим у щедрого и милосердного Космоса новое солнышко, которое, юное и жаркое, по световоду спускается через наше темя к верхушке печени и начинает свою очистительно-освободительно-выедающую работу, двигаясь вдоль периметра центральной доли печени. Работа осуществляется по прежней схеме: собрав всю мерзость вдоль периметра, золотой шарик вбирает после этого энергоинформационную чернуху из центра серединной доли печени и, так же как в первом случае, тяжело груженный отбросами, то есть следствием нашего немилосердного отношения к собственной печени, улетает в тартарары, где и аннигилируется. А мы – опять с прошением к батюшке Космосу, который отечески дарует нам третье яркое-жаркое солнышко, и оно известным уже путем, через чакру Сахасрара, служащую связям человека со Вселенной, сквозь макушку отправляется на очистку левой доли нашей многострадальной печени. Точно так же аннигилируется этот малый левый треугольничек по периметру, точно так же высасывается грязь из его центра, и точно так же перегруженный помоями нашей жизнедеятельности космический посланец уносит их за тысячу парсеков, на вселенскую свалку. После этого труда мы с любовью и нежностью обращаем свой внутренний взор к нашей похорошевшей труженице-печени, приобретшей здоровый красно-малиновый цвет, радостно пульсирующей, вибрирующей в резонанс со всеми основными процессами, совершающимися в организме, с царственным великодушием выделяющей все гормоны и многое множество других веществ туда, где в них жадная насущная потребность.
Итак, мы на финишной прямой к дому. Так не использовать ли несколько оставшихся минут для работы со своими многострадальными почечками? Тем более что одна из них, левенькая, намедни, пока еще в деликатной
Какие же мыслеобразы используем мы, чтобы помочь избавиться нашим почкам от той информационной грязи, которая уже вполне материализовалась в них в качестве песка, камешков и даже весьма солидных подчас камней? Начинаем внедрять в программное обеспечение почек следующие матрицы, следующие мыслеобразы:
1) видим эти камешки в почках как кусочки сахара-рафинада и начинаем их поливать кипятком из чайника вплоть до полного растворения;
2) видим их в качестве кофейных зерен, забрасываем их в кофемолку, включаем мотор, дробим эти зерна до пылевидного состояния, затем открываем крышку кофемолки и вываливаем образовавшийся «помол» в мусорное ведро;
3) представляем себе эти богомерзкие камушки на платформе для многотонных деталей и включаем пресс, который раз за разом, опускаясь вниз, дробит эти «драгоценности» до состояния мельчайшей пыли, которую мы и сметаем с платформы метелочкой в совок и отправляем прочь в мусорный ящик;
4) и тому подобное.
Наконец-то мы явились домой! Можно перевести дух, освободиться от всей этой медитативной деятельности. Хотя, с другой стороны, все-таки жалко, что не поработали мы над щитовидкой, а ведь из-за дисбаланса процессов, совершающихся в ней, мы и раздражительны не в меру, и утомляемся быстрее, чем нужно; досадно, конечно, что не довелось поработать с кишечником, с гениталиями, с глазами, с бронхами...
Ах, уже и досадно? Ну и ладно! Коли возникло хоть и слабенькое, как разгорающееся в печи при растопке, пламьецо, значит, вполне возможно раздуть его до состояния всех дружно пылающих в общей топке полешек. Модель того, как это делается, у нас имеется, а дальше – твори, выдумывай, пробуй! Принцип здесь, как мы уже догадались, единый и общий: сначала отчетливо видим внутренним взором орган таким, каков он и есть, то есть плохим, а далее концентрируем свое внимание на изображении, на картинке, представляющей дело таким, каким оно и должно быть в идеале. Всего и делов-то...
И завершая этот раздел, предназначенный для людей трудовых, волевых, ни в коей мере не халявщиков, я вернусь к той мысли, что двигать нас к совершенствованию равно должны и личный интерес, и действительно глубокое сознание того, что негоже человеку, венцу творения, жить, не развивая постоянно свой внутренний гигантский потенциал. Опасность очутиться в плену у своих собственных слуг очень велика: со всем возможным коварством они без конца увеличивают свои возможности, ласково побуждая нас прекратить шевеление своими извилинами, дескать, не извольте беспокоиться, ваше высокородие!.. И «донебеспокоимся» до катастрофической атрофии своего богоданного потенциала. А потенциал этот действительно фантастический.
Лирическое отступление – оно же наступление – о возможностях человека
citeОсмелюсь поведать сугубо личную историю. Трагическая по своим истокам, она, тем не менее, воочию показала мне, какими невостребованными богатствами владеет человек, и потому-то всю свою сознательную жизнь я воюю, как могу, против идеологии внешнего потребительства. «Тепло и сыро» – состояние, разумеется, приятное, но человеку, в отличие от инфузории ли, от ужа ли, от коровы ли, этого мало. Это не его путь.
cite...Попробуй, дорогой читатель, представить себе крайне худосочного мальчишку двенадцати лет, одетого в повытертое зимнее пальтишко и сидящего перед лучиной в мерзло-промерзлой комнате большого городского дома, где батареи центрального отопления на ощупь напоминают лоб покойника. Это было зимой 1942 года. Я ослеп от голода, но прежде чем ослепнуть, пережил поразительный период колебаний, невероятную амплитуду озарений и жесткой расплаты за них. Как это происходило?
citeОднажды во сне с необыкновенной легкостью я начал складывать стихи. Они возникали сами, практически без какого бы то ни было моего труда, совсем без усилий. Помню, что речь моя лилась и лилась, стихи были светлы и гармоничны, мысль разливалась ослепительно ярко и охватывала громадные этапы истории. И это были не отдельные стихотворения, не отдельные стихотворные строчки, а чрезвычайно сложная по замыслу и композиции поэма. Причем, когда стихи текли строка за строкой и складывались в главу за главой, я уже знал, как бы ослепленный или, наоборот, озаренный сияющим провидением, все ее содержание, весь ее невероятно глубокий смысл.
citeКонцентрированные по мысли, необычным ритмом организованные, с богатейшей внутренней оркестровкой, необычными рифмами, стихи текли и создавались целую ночь. Когда утром я проснулся, то еще некоторое время помнил и смысл поэмы, и весь ее строй, я помнил некоторые ее сквозные образы, но очень быстро, буквально через несколько часов, все это как бы исчезло, растаяло как туман. Конечно, мне и в голову не пришло записать хоть что-то из того, что я тогда еще представлял себе. Но протекли эти несколько часов, и на смену легкому, удивительному состоянию озарения пришла ужасающая, разламывающая череп изнутри головная боль. Она была столь невероятна по жестокости, что я просто начал слепнуть. Сейчас не помню, сутки или двое продолжалась эта боль, но вот она постепенно затихла. Я отошел от этого омертвляющего страдания и заснул.
citeИ помню, когда погрузился в сон, то меня поразила продолжавшаяся во сне всю ночь игра красок, феерия соцветий. Это было ни с чем не сравнимое богатство света. Мне впоследствии приходилось несколько раз в жизни видеть северное сияние, но то, что привиделось во сне, было многократ красочнее. Во сне разыгралась симфония светомузыки, организованная внутренним не постижимым сразу замыслом, симфония удивительных сочетаний цветов, которые сменялись один другим, переходили один в другой, которые были необычайно напряженными по своей интенсивности. В абсолютной тишине, в глубочайшем безмолвии звучала эта сотрясающая всю мою психику, все мое сознание фантастическая цветомузыка. Она принесла с собой такую наивысшую радость от прикосновения к законам гармонии, недоступной мне сейчас, что я до сих пор помню пронзительный восторг, который охватил все мое существо, когда я осознал, постиг тот высший закон, который определял сочетание, периоды смены, ритм этих цветовых чередований, направления их измерений, переходы оттенков одного в другой. Очевидно, что это было постижение какого-то глубочайшего, наивысшего закона гармонии, общего и для цвета, и для музыки, и для математики.
citeКогда утром я открыл глаза, то все эти цветные трансформации, вся эта музыка цвета стояла перед моим сознанием сначала с той же степенью яркости, но потом это фантастическое пиршество красок стало бледнеть, бледнеть и исчезло. И после этого все пошло так же, как было прежде: явилась головная боль, она нарастала с неимоверной скоростью. Потом была пытка этой болью – такая, что я и не могу себе представить, как смог я ее перетерпеть.
citeПостепенно, неохотно, пытка исчезла, ушла. И в одну из последующих ночей мне опять начал сниться сон, но это был уже совсем другой сон. Это было удивительно простое и легкое сочинение музыки. Музыкальные фразы возникали без всяких усилий, они были трогательно приятными. В отличие от предыдущей ночи, когда, как мне кажется, цвета менялись по очень сложным, по каким-то с трудом постижимым симфоническим законам, в данном случае особых глубин не было. Была очень хорошо, гармонически организованная музыка, с необычными ритмами, с никогда впоследствии не слыханными мной мелодиями. Под утро они особенно ощутимо
citeЯ помнил его в течение нескольких лет, а затем все повторилось. Опять ужасающая головная боль, опять раскалывающийся, взрывающийся изнутри череп, невероятные, нечеловеческие, на уровне пытки страдания. Скажу лишь, что когда голова превращалась в единый болевой центр, как будто бы весь мозг превращался в воспаленный нерв больного зуба. Помню, что в этот период мое зрение обострилось до совершенно невозможных пределов. Так, например, я мог различить номер на трамвае за два или даже за три квартала. Однако что же было дальше?
citeДальше были сновидения, в которых я испытывал настоящее упоение игрой математических законов, радость от изящного решения каких-то теорем, бесконечно длинного выведения формул. С совершенно непостижимой скоростью вычисления проносились в моем мозгу. Мне открылись тогда сферы чистого знания, с которыми я потом никогда не сталкивался, и все это тогда не составляло для мозга никаких затруднений. Он работал на предельно возможном – очевидно – гениальном, уровне, и это не было для него усилием: это было только наслаждением.
citeПоследним из подобных всплесков был сон, который я не могу забыть даже спустя десятилетия. Представь себе, читатель, абсолютно черную, бархатно-непроглядную глухую мглу, кромешную тьму, в которой я двигаюсь навстречу чему-то, чувствую, ужасному. Вот исподволь в этой непроницаемой темноте начинает возникать какое-то еле уловимое пятно, во мраке что-то начинает неуловимо светиться. Я приближаюсь к этому едва видимому багровому свету, вот я уже нахожусь рядом с ним, он разрастается, и моему взору открывается огромная уходящая в неразличимую темноту пропасть, в которую низвергается с неровным плеском водопад. Это водопад льющейся крови, водопад, в котором мелькает что-то белое. Я приближаюсь и вижу, что это мелькают, уносясь в непроглядную мглу, части человеческих тел...
citeКонечно, можно понять, как возник этот сон в годы войны, когда со всех сторон: из газет, по радио, в кино я узнавал об ужасающих боях, когда я непрестанно слышал о смерти. Но как, каким образом все это в мозгу ребенка трансформировалось в падающий кровавый поток, непрерывно исчезающий в безмерном мраке, не знаю. Тем не менее, реальная зримость этого сна оказалась в моей памяти много ярче, чем то, что мне пришлось впоследствии видеть въяве. Этот сон стоит перед внутренним взором уже многие десятилетия и ни на йоту не теряет ни своей яркости, ни своего звукового сопровождения: этого ужасного плеска... Были и другие сны, которые посетили меня в ту ночь. Я не буду о них рассказывать, скажу только, что, в отличие от этого первого сна, они были построены не на зрительных образах, а сплошь на ощущениях, на предчувствиях, на психологических волнах, столь глубоких и столь вещих, что я до сих пор не могу понять, каким образом маленький мальчишка – изможденный, голодающий – оказался способным на подобную глубину восприятия сути вещей...
citeА потом, после самых страшных головных болей изо всех, которые были до сих пор, я ослеп. Зрение выключилось, и я остался как бы в абсолютно темной квартире. Но когда спустя полгода зрение вернулось ко мне, оно было острым и безукоризненно четким, как после капитального ремонта. Спустя три года после этого мне довелось выступать в составе юношеской сборной по стрельбе в матче городов-героев. Стрелял весьма удачно: в каждой из многих серий выбивал по 49 или по 50 очков из 50 возможных...
citeКем я стал? Неплохим, кажется, специалистом. Мои профессиональные работы замечены прессой, коллеги, случается, ссылаются на них, я нахожу в своей работе удовлетворение. Но ведь, сознаемся откровенно, во всем этом ничего экстраординарного нет. Даже среди моих близких знакомых можно насчитать сколько угодно таких, которые превосходят меня: кто – специальной эрудицией, кто – быстротой и гибкостью мышления, кто – находчивостью, кто – остроумием, кто – тактичностью, кто – спортивным совершенством. В чем-то я, по-видимому, одарен, в чем-то совершенно бездарен (так, например, дипломатические способности оставляют желать много лучшего) – в общем, человек как человек, разве что с повышенным уровнем работоспособности. Но мне повезло: я получил редчайшую возможность – правда, ценой невероятных мучений – возможность заглянуть в тот волшебный колодец, на дне которого сокрыты необыкновенные способности человека. Мне была предоставлена возможность проникнуть в тот секретный ход, который ведет к реально существующим иным сокровищам, пока глубоко запрятанным в глубинах человеческой личности, но к которым рано или позлно человечество придет. Если, конечно же, не отупеет по дороге, занимаясь поочередно нажиманием то одних, то других очень удобных кнопок.
Мне было уже за 40, когда я узнал от востоковеда Б. Бахтина, что мне довелось испытать состояние «самадхи». Его, правда, очень озадачило, каким образом я, не будучи подготовлен к нему длительной школой, тем не менее, остался жив. Для того, наверное, остался, чтобы, подобно диспетчеру на развилке дорог, направлять и людей, и автомашины по пути не жалкой потребиловки, но энергичного развития своих внутренних возможностей. В том числе и медитативных, в том числе и способствующих профилактике, короче – развивающих наш внутренний, подлинно человеческий потенциал добрых способностей.
НАКОНЕЦ-ТО МЫ ДОМА
Как создать добрые отношения с домашними – надежный фундамент своего психологического, а стало быть, и физического здоровья
Уделяй своим ближним внимание
Напоминаю: нашу жизнь мы строим согласно важнейшей психологической константе – с удовольствием идем на работу из дома и с радостью возвращаемся с работы домой. Что означает для нас добрый настрой нашего духа, мы уже хорошо знаем, а потому созидаем собственную жизнь таким образом, чтобы и на работе непрерывно происходил процесс нашего роста, самореализации, и тогда мы будем уважать себя, и другие будут относиться к нам уважительно, и от всего этого константным будет наше положительное психологическое состояние там. Но точно так же, с умом и долготерпением, должны мы строить свои отношения с домашними. Большая часть жизни протекает у нас дома, самое большое число контактов – это общение именно в семье, вот почему столь жизненно важными и даже определяющими являются не просто хорошие, но добросердечные отношения в семье или, как говаривали в старину, со чады и домочадцы.
Каковы же те опорные, фундаментальные условия – опять-таки, константы надежных и положительных семейных взаимоотношений? Само собой разумеется, что все то серьезное и основательное, что мы усвоили применительно к взаимоотношениям с сослуживцами, прямо относится к взаимоотношениям с родичами. Иерархия здесь такова: добрые взаимоотношения с людьми вообще – добрые взаимоотношения с сотрудниками по работе (здесь все то же плюс нечто дополнительное, специфически присущее только деловым контактам) – взаимоотношения в семье (здесь участвуют все служебные наработки плюс дополнительно то специфическое, что характерно лишь для столь тесных, доверительных, отпущенных на всю жизнь прав и обязанностей) – и, наконец, та вершина человеческих взаимоотношений, к которой мы подойдем позже – это общение мужа и жены, включающее в себя все сокровенное, что существует в семье плюс еще нечто особое, совершенно интимное. Таким образом, подытоживая сказанное, напомню, что фундаментом взаимоотношений с родичами является та основа, которая позволяет нам с душевным комфортом общаться со своими сотрудниками, то есть наша постоянная доброжелательность, готовность, так или иначе, помочь человеку. Но вот что нового, особенного, дополнительно появляется у нас в резко суженном, по сравнению с производственным, семейном коллективе? Напомню, что если в неприятной человеческой ситуации на работе вы можете перейти из одного цеха в другой, затратив на это время и нервы, перейти в третий цех, или, на худой конец, подать заявление «по собственному желанию», то в семейных обстоятельствах подобное маневрирование, да еще с перспективой на вылет, является крайне нежелательным и крайне разрушительным для здоровья – и своего, и окружающих. Поэтому здесь все, что связано с принципами добросердечия, выступает в особо заостренной, драматической форме. Вот почему и следует с особым вниманием остановиться на основах психологических взаимоотношений в семье. Захотите применить эти константы в обратную сторону, то есть к взаимоотношениям с сослуживцами – ради Бога, но там, вполне вероятно, нижеизложенные тонкости будут излишни, а здесь без них – ну просто никак.