День жаворонка
Шрифт:
— Не остроумно, Юра. А Барсука нет дома… Мало ли почему можешь не хотеть…
— А-ля-л я…
Это, наверное, Нэлка не хотела целоваться с Барсуком. Но ведь он уже стар и любви у нее не было, а у него рот гниловатый… Мм-да, личный опыт. Ладно, пропустим.
А вот почему этот наш паренек после свидания опаздывает на смену, а его мастер — ни слова, только хитро улыбается? (Так и сказано: «хитро улыбается», а — перехитрил старик молодого красавца!) А… это чуткость. Вспомнил свои годы… Вот уж и растекся в длинной речи: «Как сейчас помню…»
Юрий хлопнул по столу, подул на руку. Как сейчас помню — я думал сделать в кино свое, прекрасное. С каждым разом получаю все худший отброс. Что, мне жить не на что? Да лучше в дворники. В лифтеры. (И слушал себя: заразился пошлостью, заразился: «в дворники», «в лифтеры», «в грузчики» — пижонские общие места…) А что? Отдать назад! Выступить, обругать — при всех. Халтурщики, бездари! И те, кто пишут, и те, кто принимают. А уж кто ставит — подлецы!
Сам не заметил, как выскочил на улицу, — побегал-побегал, чуть поостыл вроде. Возмущение улеглось; стало жаль состояния, в которое приходил, начиная работу, — разговор с актерами как бы походя: «Слушай, Миша, тут одна роль есть. Загляни». А сам ночь не спал, намечтал этого Мишу…
Но в такой фильм и пригласить-то срам.
И еще, остывая, думал о врагах, которых с его отказом сразу утроится, и как Барсук-влиятельный повернется к нему задом. Да неужели я слаб, чтоб иметь врагов? Но тогда я слаб и для работы. Для настоящей.
Только теперь заметил, что бессмысленно петляет вокруг недоснесенных деревянных домиков, сиротливо и живописно обрамляющих кооперативные новостройки. Глупо-то как! Домой, домой!
Юрка вошел, а она уже сидела на диване, по-кошачьи свернувшись. Черные волосы до поясницы и — распущены, привезенный с собой пушистый платок закрывает (почти, кроме колен) длинные подогнутые ноги; в его прокуренной и пропахшей вином комнате будуарный порядок: на висячей полке, рядом с книгами, — ее духи, над диваном — маленькая иконка в узорчатом окладе, на столе — ваза с двумя привезенными ею цветками. Кроме того, она делала статуэтки из кустарниковых корешков. И вот — пожалуйста: на полке русалочка с раскрашенным лицом, полная вычурного излишества, — даже в такой малости проступает характер. Ее смуглое, неподвижное, всегда — хоть голову разбей! — всегда красивое лицо…
— Юрий Матвеевич, вы заставляете себя ждать.
Конечно, Нэлка приготовила эту фразу.
— Я счастлив, что ты проявила терпение.
Было бы естественнее сказать: «Я рад тебе, Нэлка!» Но теперь такие искренние слова из него не лезут.
— Барсук ушел в министерство, и я решила…
Барсук? О нем говорится без напряжения. Не то что поначалу: «Я не смею быть дрянью!», «Он меня вытащил…» А теперь: «Барсук ушел, и я решила…»
— Слушай, ты тут взрастила сады Семирамиды… висячие… Мне даже неловко за бутылки и горы пепла, которые ты…
— Не волнуйтесь, пепел я замела в уголок.
Господи, что за пошлость это обращение на «вы»! Она говорит: чтобы когда-нибудь не сбиться. Дак ведь не собьется — не та замеска. Тесто-то сладкое, без дрожжей, сроду не убежит. Если только пересадить в другую посудину. Может, тесто хочет пересесть?
— Ну, что на студии?
— О, Нэлочка, идут, идут пробы, нагнал артистов, а главное не решено.
— Что главное?
— Ну, тональность, что ли. Как это все сказать. И сценарий, прости меня…
— Вам не хочется сцену, где герой и героиня разговаривают впервые, сделать замедленной, с деталями, с подробностями, как у Антониони — помните? — в «Затмении», когда этот бочонок с водой… а?
— Нет, не хочется.
О, эта гладкость речи! О, это знание всего на свете!
— Вы подумайте, Барсук говорит… Впрочем, он не понимает. Представьте: городские реалии — камни набережной, по камню ползет муха, первая муха — ведь весна… Трещины на асфальте, по реке плывет детский кораблик…
— Нэлочка, давай о другом.
— Или, как у Феллини…
— Ты не хочешь заварить мне чаю?
Она обижается. Боже мой! Если ей говоришь, что тебе интересно показать крупно лицо человека, когда он задумался о поступке — единственном, может быть, поступке в жизни, — она бойко выкликает:
— Пути, которые мы выбираем?!
А если упоминаешь слово «свобода», она тотчас же находится: «Свобода, как осознанная необходимость!»
Зачем, зачем их только учат, этих Нэлок, — ведь они способны шелухой, которую всегда хватают вместо зёрнышка, замусорить, засыпать все живое! У нее прелестное тело — чуть перезревший экзотический плод. И в те редкие секунды, когда она молчит…
Она знает свою силу, а он, Юрка, слаб. Слаб человек. Он умеет заставить себя, умеет сделать то, чего не хочет. Ему знакомо слово «надо». А вот «не надо», «нельзя», «остановись» — это из другого словаря.
— Нэлка, иди сюда, ко мне на колени, я буду поить тебя с ложечки.
Она усаживается, и он дает ей откусить конфету, потом целует в сладкий жующий рот.
— Нет, нет, сиди! Запьем чаем.
Он гладит ее поверх платья, и глаза ее делаются шалыми, человечьими, бабьими. О, если бы она не умела разговаривать! Но она умеет:
— Послушайте, мой дорогой, но я ведь все про вас знаю.
(О, господи! Началось!)
— Да, да, Нэлочка! Всё.
— Я говорю о вашем новом увлечении.
— Ага. Помолчи капельку.
— Что «ага»? Я ходила смотреть на эту вашу хлопушку: триста три дубль два, триста три дубль три… Пришла в конинский павильон, где она хлопает…
— Нэл, хватит, мое золото.
— Но вы не отвечаете по существу. А я не хочу быть просто…
Ну вот и программа. Она не хочет просто.
— А чего ты хочешь?
Разумеется, она сейчас сформулирует. Это она мастер. Конечно же, конечно, она хочет быть возлюбленной, а не наложницей (ай-ай, какой богатый лексикон!). Но нет же сил произнести идущий к делу ответ. Бог с ней совсем, с наложницей. И зря она про хлопушку. Сразу остудила.
— Зря ты об этом, Нэлка. Ну ладно, ты свободна.
Обиде ее нет предела. Волосы причесываются рывками, оттопыренные губы дрожат.
— Я знала. У меня очень развита интуиция, ты не думай.