День жаворонка
Шрифт:
— Ну что, Полина, можно к столу?
— Да, да, пожалуйста.
Бледная, чуть оплывшая, полная женщина всех рассаживала. Юрия Матвеича поместила через человека от Главного.
Стол был обильный и красивый (ай да Полина!). Говорили о салате из грибов (что, мол, просто, а хорошо), о предстоящем гусе (жирный его дух разносился по квартире), кто-то запустил анекдотец из серии «Ну, заяц, погоди!»…
— Ваши сборища веселее? — перегнувшись через спину соседа, спросил Главный.
— Когда как, — ответил Юрий. — А вообще-то я не любитель ходить в гости.
— Почему?
— Утомительно. Ведь вся работа на людях, так что уже в жизни ищешь тишины.
— Хм, не думал. И так все?
— Это я про себя. Все по-разному.
Главный вернулся к еде и питью.
Но зацепило. Так и сорваться недолго.
Особенно Юрий заволновался, когда после ряда унылых тостов, все еще не развязавших веселья, Панин предательски поглядел на него. Ой, сейчас заставит! Стал в трепете вспоминать, что там повеселее, а голова пуста. Надо, надо было дома подготовиться!
— А теперь, — провозгласил Панин, — теперь слово творческому среди нас началу. — И пояснил Главному, чтоб не было разночтений: — Ведь мы-то лишь надстройка, а фундамент — они. (Он, кажется, ставил эксперимент, этот Панин. Он не просто протежировал. Эксперимент на выживание. Выживешь? Выдюжишь?)
Теперь все глядели на Юрия. А он вдруг вспомнил, придумал!
— Мой тост будет длинноват, но зато каждая строчка с большой буквы.
— Стихи! — обрадовался кто-то догадке.
— Да. Поэт сказал приблизительно так:
Могуч был народ На Руси нашей старой, Хоть пища была И груба, и проста. Не знали катара Батыры татары. Не ведал колита Иван Калита!Он не все помнил, но не сбивался, вставлял слова на место забытых. Голова его после выпитого приобрела ту ясность, к которой он так привык за время своих кутежей.
И только теряя Отважную душу. Мечом рассеченный От шеи до ног. Могучий боярин Мог выдать наружу Желудочный сок.Слушали отменно, кивали головами. Когда кончил, рассмеялись, кто-то повторил:
Негоже нам сиднем Сидеть на диете, Потомкам варягов, Татар и славян!— Вот уж поистине!
Чокнулись, развеселились.
— Так все же, Юрь Матвеич, как вы развлекаетесь? — опять перегнулся Главный. — Как резвитесь, когда одни?
Очень даже несложно было рассказать, что среди нас, мол, бывает много артистов, которые и изобразить кого-нибудь могут — из начальства, например, и смеются-то они повеселей, чем чиновники, и мистификации всякие!
Но тогда надо бы что-нибудь изобразить или в крайности попросить гитару и спеть, но так уж явно развлекать их он не хотел. Нет, нет, только на равных.
— Если помните, — сказал он, — у Достоевского в «Идиоте» есть такая странная игра, когда каждый рассказывает о своем самом дурном поступке. Игра называется «Пети же».
— Как? — переспросил Главный. Они перестали уже гнуться за спиной соседа — тот наконец догадался уступить место Юрию.
Юрий повторил название. Теперь их слушали все, поскольку все же Главный. Даже и неловко шуметь, мешать ему.
— А как пишется, не помните? — опять поинтересовался Главный и пошарил по карманам ручку.
Когда сошлись отличная шариковая ручка и услужливо поданная Паниным бумага, Юрий Матвеич изобразил: «Пети жё».
— По-русски?
— Да.
— Удивительно! По-французски «жё» — игра, «пти» — маленькая. Так ведь?
Юрка вдруг рассмеялся.
— А знаете, как было с одной музыковедческой книгой? Автор написал о темпе и характере какого-то произведения всем привычное «Vivace». — Юрий написал слово на той же бумаге. — Начальство посмотрело и сказало редактору: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы каждый мог понять».
Редактор запросто написал вот так: «Виваче». Следующий начальник поглядел и сказал: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы всем было понятно». И поскольку редактор был в замешательстве, поправил сам: «Бубаре».
Воцарилось молчание. Потому что показалось крамолой. Главный разглядывал буквы, и вдруг дошло. Рассмеялся. Искренне и весело: «Бубаре! Ха-ха-ха! Бубаре!..» Тогда подхватили и остальные. Загомонили.
— Знаете, Юрь Матвеич, — вдруг оборвал Главный, — у меня к вам претензия.
Снова замолчали.
Но Юрий вошел уже в знакомое — не то слишком серьезное, не то слишком бесшабашное — состояние, когда не заставишь себя ни вот столечко соврать или схитрить (а уж выходило из этого известно что!). Он и думать забыл, что надо поправиться. Или испугаться. Только по тому, как замер Панин, догадался: опасность. Но сам ее не ощутил.
— Что ж такое? — спросил независимо.
— Не бываете вы у нас. На обсуждениях не бываете, на совещаниях. На пленуме не выступили.
— В белый зал зван не был.
— Как же так? Нам нужны такие люди.
Остальные заговорили о тех же обсуждениях, что, мол, скучно проходят… захваливают… необъективно… И что как же так — не пригласили Бурова? (Ну прямо на Бурове свет клином сошелся, нет без него кино!).
Юрий почувствовал себя польщенным (здесь, в этой обстановке, особенно!).
— Да ведь я на самом-то деле тихий, — признался он на полнейшем обаянии и поглядел на часы. — Ох, уже половина двенадцатого! А у меня завтра… — А что— так и не придумал. — Простите, я побежал.