Денежный семестр
Шрифт:
– А вдруг доложить милиции о случившемся – мой гражданский долг, и это поможет найти убийцу клакера Миши?
Маша хмыкнула:
– Представляю, как ты рассказываешь в милиции об утерянной справке и пропавших черновиках. В лучшем случае милиционер, как этот Миронов, от тебя сбежит. Что будет в худшем, лучше не думать. А уж клакер Миша тут и вовсе ни при чем. Не спорю, он был со странностями, но не настолько, чтобы ему понадобились твои черновики. Да зачем они вообще хоть кому-нибудь? Ты же занимаешься не военными разработками, а самой что ни на есть абстрактной алгеброй.
Я кивнула. Гражданский долг покладисто заткнулся, а Маша окончательно его добила, радостно заявив:
– Я знаю, кому нужны твои бумаги! Это Эрьяр!..
Я взбодрилась. Покушение декана математического факультета Парижского университета – это романтично, это почетно, это не бросает тень на Лешу, в конце концов!
– Ну точно, – продолжала веселиться Маша. – Сначала он из мести за то, что ты нашла у него ошибку, похитил справку о кандидатском минимуме. Потом, испугавшись, что ты нашла у него еще миллион ошибок, хапнул твои бумаги и сжег их на костре. Миллион в его письме – наверняка это миллион ошибок, которые он просит тебя не замечать. Кстати, кто может потерять на месте ограбления калькулятор? Только математик!
Мы сидели на банкетке, демократично ели апельсины и развлекались вовсю, выдвигая все новые и новые аргументы в пользу замечательного предположения. Демократичность поедания апельсинов выражалась в том, что последних было два, большой и маленький, и умная Маша поделила каждый пополам. Наше хихиканье, похоже, выглядело столь завлекательно, что к нам тут же пристала пара мужчин, однако я гордо их отшила, поскольку они показались мне типичными искателями приключений.
– Удивительно противные, – прокомментировала я, едва они удалились. – Правда?
– Да нет, – пожала плечами Маша, – по-моему, очень даже ничего.
Я опешила. Если у меня несколько старомодные представления о взаимоотношениях полов, то Маша куда старомоднее меня. Чтобы она вдруг возжаждала подобных знакомств? Если бы я знала, я бы, разумеется, повела себя иначе. Надо же, какая я эгоистка!
– Так тебе они понравились? – уточнила я.
– Да. Особенно большой.
Я задумалась. Один из искателей приключений и впрямь довольно высокий. Но зато он так омерзительно подмигивал…
– И… чем он тебе понравился?
– Больше всего – запахом, – пояснила моя подруга. – От него так приятно пахло.
Последнее меня доконало. Чем от него могло пахнуть, боже ты мой? Одеколоном? Это еще в лучшем случае. А про худший и думать-то неприлично…
– А чем от него пахло? Я ничего не заметила.
– Апельсином, естественно, – ничуть не разозлилась на мою бестолковость Маша. – Чем, по-твоему, должно пахнуть от апельсина?
Смеялась я до слез. Но, к сожалению, смеяться мне было суждено недолго. Встав с банкетки, я носом к носу столкнулась с Кубиковым. Мы оба вросли в пол, не в силах сдвинуться с места. Первой опомнилась я – полагаю, по причине своего глубокого профессионализма. Я вежливо поздоровалась:
– Добрый вечер!
– Добрырый вечечер… – со странными ударениями пролепетал мой ученик.
– Вы прямо-таки становитесь постоянным посетителем Мариинки, – продолжила светскую беседуя.
– Слулучайно, – заикаясь, выдавил Кубиков и, по балетному повернувшись на одной ноге, мгновенно скрылся из виду.
– Надо же, – прокомментировала потрясенная Маша, – по-ломоносовски говорит. Это ты его научила?
– Если и я, – призналась я, – то, боюсь, это единственное, чему он у меня выучился.
«Ломоносовский язык» был романтической тайной небольшой группы бывших студенток мат-меха, куда входили я и Маша. Дело в том, что наш факультет стараниями бывшего ректора, мечтавшего превратить свою альма-матер в Оксфорд, был перенесен в пригород. Ректора за сей подвиг дружно вынудили уйти, однако сделанного не воротишь, и обратно в Ленинград вернуться не удалось. В результате ближайшим к матмеху крупным населенным пунктом стал Ломоносов, куда нам и приходилось сбегать с занятий за неимением лучшего варианта.
Однажды в этом ставшем до боли знакомым городе я с удивлением обнаружила вывеску с надписью: «Чулки-носки». Зачитав ее подругам, я принялась высказывать претензии к подозрительным правилам грамматики, которыми пользуются жители Ломоносова, и не сразу осознала причину веселого фырканья подруг. Почему я вдруг поставила ударения именно так, ума не приложу, но я ни секунды в них не сомневалась, пока не включила свои мозги и не поняла в чем дело. Маша радостно заявила, что раз в Ломоносове принята подобная грамматика, значит, и нам, как культурным людям, в этом городе необходимо употреблять местный язык. Так мы и порешили.
«Ломоносовским языком» мы овладели довольно быстро и скоро заговорили на нем с потрясающей легкостью. Правда, продавщица в пирожковой при виде нас каждый раз возмущенно возглашала: «Опять явились эти заики ненормальные!» – но мы деликатно поправляли: «Заики ненормальные» – и просили «пятнадцать пирожков и пять кофе». Ох и славные были времена! Только каким образом выучился ломоносовскому Кубиков? Похоже, ему следовало поступать не в Технический университет, а на факультет иностранных языков.
– А вообще, – прервала мои размышления Маша, – твой Кубиков и вправду странный. Не поручусь, что тебя грабит он, но и не поручусь, что не он. Это я серьезно! У него такой вид, будто он приходит в Мариинку не ради спектакля, а ради тебя. И в то же время вступать в контакт определенно не хочет. Встает вопрос, чего ему нужно?
Этот вопрос встал и у меня, только ответа не нашлось. Одна радость – семестр подходит к концу. Пару дней отзаниматься, потом до конца декабря зачетная неделя, в январе экзамены, а там и счастливое расставание, после которого я, надеюсь, больше не буду иметь с Кубиковым никаких дел. Если, разумеется, мама не устроит ему нового отпуска по болезни.