Дэниел Мартин

Фаулз Джон Роберт

Однако всё это прошло и быльём поросло к тому времени, когда они отправились в Рим. Может быть, она устроила так специально — во всяком случае, до начала выпускных экзаменов они наедине больше не встречались. Потом они врозь провели летние каникулы — сёстры отправились в Штаты вместе с Энтони: их мать и отчим пригласили его пожить у них дома. Дэна тоже приглашали, и он мог бы поехать, но заранее нашёл причины для отказа: не хочется потерять место в театре, он давно не бывал у тётушки Милли, боится завалить экзамены и к тому же хочет воплотить в жизнь замысел пьесы — всё это надёжно скрывало истинную причину, сделавшую его неуязвимым для сцен, которые устраивала ему Нэлл, и помогавшую противостоять уговорам. К тому времени всё происшедшее с ним, словно яд, проникло во все поры его существа: казалось, он задыхается в замкнутом пространстве, откуда нет выхода, или совершил инцест… и он знал, что только разлука может принести очищение. Ему как-то представилась возможность обсудить это с Джейн, и она согласилась, что, пожалуй, лучше ему не ехать. Примерно через неделю он понял, что скучает без них. Снова ощутил своё сиротство — и эмоциональное, и буквальное. Тётушка Милли и Кумберленд, где она теперь поселилась с замужней сестрой, другой тёткой Дэна, только лишний раз напомнили ему о

том, что его семья так и не смогла ему дать. Некоторой компенсацией были длиннющие письма от Нэлл, хотя в них она поддразнивала его, рассказывая о бесчисленных «поклонниках» и «свиданиях» на Кейп-Код, 100 где они проводили каникулы. Он затаил обиду, но обида эта улетучилась через десять минут… да нет, через десять секунд, как только Нэлл появилась на вокзальной платформе в Оксфорде… её руки обвились вокруг его шеи, её озорной голос шепнул ему прямо в ухо: «А где тут ближайшая постель?»

100

Кейп-Код — песчаный мыс на юго-востоке штата Массачусетс, США.

А затем всё изменилось, словно по мановению волшебной палочки. Они с Джейн словно сговорились не оставаться больше наедине. Порой, когда никто не видел, он ловил её взгляд. Она нежно улыбалась ему и опускала глаза. Сказать было нечего и незачем — всё кончилось: навсегда. Это каким-то образом было связано с её обращением в католичество: оно неуловимо сказалось на отношениях всех четверых. Они не говорили об этом; тут работал тот же принцип, что и в охоте за орхидеями: обсуждение возможно лишь меж посвящёнными. Но в ту зиму что-то умерло в Джейн; Дэн всё чаще и чаще видел в её признании ему, в их краткой близости что-то отдававшее истерикой: девушка, следовавшая прежде всего велению разума, попыталась сыграть не свойственную ей роль или воспроизвести в реальной жизни сыгранную на сцене роль комической секс-бомбы.

Поначалу Дэн подозревал, что её новая отрешённость тоже игра, чрезмерное вживание в роль новообращённой. Обращение в католичество казалась ему каким-то абсурдом, он не мог понять, зачем это вообще понадобилось. Эту сторону Энтони он всегда инстинктивно отвергал, хотя и мог бы оправдать рационально. Может быть, в этом и был какой-то элемент ревности, но Дэн чувствовал искреннее возмущение её рабской покорностью тому, что сам он считал софистикой, изощрённым мошенничеством, обманом доверия… возмущала её подчинённость недостаткам мужа, а не его достоинствам.

Как ни странно, но больше всего была поражена этой переменой Нэлл. Становилось всё яснее, что ей, чтобы оттенить и дополнить её собственный характер, просто необходимы та яркость и живость, которые были раньше так свойственны Джейн. Создавалось впечатление, что сестра завела её в некий тупик и оставила там и теперь ей приходится искать выход самостоятельно. Большую часть той зимы Нэлл вела себя с ними как избалованный ребёнок в компании взрослых. Постоянно жаловалась Дэну: «Опять она весь вечер ходила с видом святой Мадонны… прямо кошмар какой-то… и мы все почему-то стали такие скучные… честное слово, я её просто не узнаю…» Но что-то в Нэлл в конце концов улеглось, она успокоилась, особенно когда сестра вышла замуж и молодожёны переехали в Уитем. Дэн почти каждый вечер был занят в театре, и Нэлл часто отправлялась побыть с сестрой. Они бегали по магазинам, выбирая мебель и всякое такое, и снова стали близки и неразлучны — хоть и не так напоказ, как в те времена, когда Нэлл впервые появилась в Оксфорде и сёстры получили своё университетское прозвище. Католичество Джейн стало привычным и уже не имело решающего значения.

Помимо всего прочего, вырос престиж Энтони: он блестяще защитил диплом, получив степень магистра первого класса, очень быстро стал вхож в круг философской элиты Оксфорда, и уже не было сомнений, что будет избран в учёный совет колледжа, как только проявит себя как преподаватель, вполне «вписавшийся» в обстановку. Всё это совершенно его не изменило, он даже стремился несколько поубавить свою авторитарность en famille, 101 но всё это, да ещё и чувство счастья, которое он не мог утаить, повлияло на всех остальных. Подтвердилась мудрость принятого Джейн решения, или, по крайней мере, это решение теперь легче было понять. Дэн же испытывал душевные муки по поводу собственной не очень удачной карьеры, завидовал, ревновал… Он не завидовал академическому блеску Энтони, но ему был необходим успех. Пьеса, которую он тайком от всех отправил в театральное агентство, была отвергнута всеми прочитавшими её режиссёрами. Этот провал много месяцев подряд тяжкой ношей лежал на его плечах.

101

En famille — в семье (фр.).

Нэлл тоже изменилась. Их отношения никогда не отличались — во всяком случае, так казалось Дэну — правильностью и убеждённостью, столь присущей отношениям Джейн и Энтони. Они понимали друг друга, им было хорошо друг с другом в постели, нравилось бывать вместе на людях. Но в Нэлл всегда виделась Дэну какая-то неглубокость, ненадёжность, нетерпеливость. Она обожала весёлые вечеринки, забавных людей, ей нравилось флиртовать и строить глазки — «швыряться нежными взглядами», как однажды назвала это Джейн. Нэлл всячески — в отличие от сестры — использовала свою внешнюю привлекательность, видимо, стремясь компенсировать что-то, чего ей недоставало. Однако новообретённая трезвость сестры повлияла и на неё. Она стала усерднее заниматься и неожиданно всерьёз принялась выполнять роль хозяйки в квартире на Бомонт-стрит, куда переехал Дэн. Брак стал неизбежностью. Нэлл, если сравнивать с тем, какой она была раньше, оказалась совершенно под каблуком (если можно так сказать о женщине) у Дэна. Дэну это нравилось; а когда они узнали, что Джейн ждёт ребёнка, его смутные переживания и неудовлетворённость, которую он всё ещё иногда испытывал, испарились совершенно. Он наконец примирился с тем, что его жребий — Нэлл.

Но к тому времени, к той весне, Дэн написал уже четыре или пять пьес, сейчас точно не помню. Теперь у него хватило ума строить драматические сюжеты на событиях, характерных для того мира, который был ему хорошо известен, а не шить по канве

воображения, не основанного на жизненном опыте; хватило у него ума и прислушаться к советам. К счастью, случилось так, что в студенческом театре появился один из самых знаменитых и мыслящих актёров Англии. Дэн отважился показать ему свою пьесу; актёр заставил его переписать несколько сцен и выбросить парочку других. И тогда знаменитый добряк решил сыграть роль волшебника-крёстного — и отвёз пьесу в Лондон. В мае Дэн осознал, что первый решающий шаг к карьере профессионального драматурга сделан: он подписал свой первый контракт. «Опустевший храм» самым чудесным образом повлиял на состояние его духа, хоть и не на состояние его кошелька, и рассеял последние сомнения, какие Нэлл могла всё ещё испытывать по поводу его занятий. Ему даже показалось, что он углядел некоторую печаль в глазах Джейн, когда она услышала замечательную новость, и — поскольку всё человеческое оказалось ему не чуждо — внутренне хмыкнул, подумав об этом. Так что в целом тот год был добрым для всех четверых, многообещающим и светлым, это было время, когда то, что ты делаешь с собой, кажется много важнее, чем то, что ты делаешь другим, или то, что они делают тебе.

Никто из нас раньше не бывал в Италии: всё здесь было новым и интересным. Нам нравился даже летний зной; мы влюбились в запущенную, но просторную, полную воздуха старую квартиру с выстланным каменными плитами полом, в бесконечные сиесты, экскурсии и пикники, поездки в Кампанью. Носиться по округе мы не могли — зной и беременность Джейн этого не допускали. Мы с Нэлл иногда отправлялись прогуляться вдвоём, но и вчетвером нам было очень хорошо, кажется, лучше, чем когда бы то ни было раньше. Между мною и Джейн — а в Риме нам порой приходилось оставаться наедине — ни слова не было сказано о прошлом. Я думал, мы стали ужасно взрослыми, научившись столь убедительно притворяться, что ничего между нами не было; мы могли обсуждать какое-нибудь полотно в музее или отправиться в магазин за углом, как старинные друзья. Она с благоговейным ужасом думала о будущем ребёнке, в то время как Энтони переживал острый период младоотцовского невроза, буквально трясясь над женой и волнуясь о благополучии своего первенца; но даже эта кувада 102 делала его в наших глазах милым, не чуждым ничего человеческого. Все мы подсмеивались над ним за излишне суетливую заботливость, зато он смешил нас, указывая на нелепости католического Рима. И Джейн, и Энтони теперь довольно легко носили свои католические одежды. Мы с Нэлл любили поддразнивать их из-за воскресной мессы: склонившись над путеводителем, они всерьёз обсуждали (специально для нас устраивая маленький спектакль), какую из церквей посетить на этот раз, словно двое гурманов, выбирающих ресторан получше. А мы, в их отсутствие, праздновали собственную мессу, предаваясь любви на залитой солнцем терассе. И пришли к выводу, что они понемногу превращаются в узколобых мещан, но мы их всё равно любим.

102

Кувада — обычай, по которому отец ведёт себя как бы испытывая родовые муки, когда рождается его ребёнок (фр.).

Истинной Библией для нас четверых в то лето явилась книга «Море и Сардиния». 103 Мы согласились, что имперский Рим вульгарен до умопомрачения. Всё хорошее и доброе относилось лишь к Лоуренсу и этрускам. Мы отыскивали все места, так или иначе связанные с их историей. Изображали из себя язычников, а на деле были всего лишь обыкновенными оксфордскими эстетами.

Кульминацией и символом тех недель, исполненных охры и синевы, стала Тарквиния. Знаменитые склепы с росписями были всё ещё недоступны для публики, но Энтони вытащил на свет божий имя одного из своих новых друзей по профессорской, и хранитель разрешил нам осмотр памятника. Мы бродили там почти до самого вечера. Это был незабываемый день, а для меня он явился поистине аватарой — высшим воплощением почти всего, что я вынес из собственного детства в Девоншире. Я чувствовал, что воспринимаю всё здесь гораздо глубже, чем Энтони, хоть он, разумеется, знал об этрусках гораздо больше, чем я, — с научной точки зрения. Думаю, именно там впервые я чётко осознал бессмысленность такого понятия, как прогресс в искусстве: ничто не могло быть лучше, прекраснее того, что мы здесь увидели, до скончания времён. Заключение печальное, но в благородном, непреходящем, плодоносном смысле.

103

«Море и Сардиния» (1921) — книга путевых очерков английского писателя, поэта и критика Д. Г. Лоуренса (1885–1930), автора интереснейших работ и, в частности, нашумевших романов о любви и браке, об отношениях между мужчиной и женщиной. Один из известнейших его романов, «Любовник леди Чаттерлей» (1928), был запрещён к печати и вышел в полном виде только в 1960 г.

Мы вернулись в крохотный городок и уселись, прихлёбывая вино и рассуждая — многословно, как свойственно этому возрасту — о том, что чувствовал каждый, о том, как всё это трогательно, как… и вдруг решили, что нам надо остаться здесь на ночь. Толкнулись в одну гостиницу, в другую — всё было занято отдыхающими итальянцами. Но официант в одной из гостиниц указал нам уединённый pensione 104 у самого моря, в трёх милях от городка, и мы втроём убедили Энтони отбросить сомнения. В pensione имелась только одна свободная комната, но с двумя двуспальными кроватями, и мы отпустили дряхлое такси, доставившее нас до места. Мы долго сидели за ужином и снова пили вино в увитой виноградом беседке. Было душно. Слегка пьяные, мы спустились на берег и медленно шли вдоль кромки молчащего, неподвижного моря. Нэлл и Джейн вдруг решили купаться. Разделившись на пары по полу, а не семьями, мы разделись. Я увидел, как девушки осторожно вошли в воду, потом обе повернулись и окликнули нас. Они стояли в свете звёзд, взявшись за руки, словно две нимфы. На миг я даже засомневался, могу ли различить их, хотя Джейн была на один-два дюйма выше сестры. И подумал: «А ему не доводилось раньше видеть Нэлл обнажённой — её грудь, её лоно». Тут Нэлл сказала:

104

Pensione — здесь: пансионат (ит.).