Деникин. Единая и неделимая

Кисин Сергей Валерьевич

Здесь снова сказалось более тонкое знание людей Деникиным, который категорически не советовал Врангелю трогать Мамантова как крайне популярного среди донцов генерала. Тот, конечно же, не послушал, заменив его кубанским генералом Науменко. Как и следовало ожидать, герой августовского рейда обиделся и разослал телеграммы по всем донским полкам, в которых объявил себя оскорбленным таким отношением. Его сразу поддержали атаман Богаевский и генерал Сидорин, сообщившие, что после такого афронта весь 4-й корпус, не желающий служить под командованием кубанца, попросту разбегается с фронта, и собрать его сможет только один Мамантов. А кроме него некому противостоять набравшей силу коннице Буденного.

Командир формируемой конной группы генерал Улагай 8 декабря

телеграфировал командарму, что донская конница «совершенно потеряла сердце, разлагается с каждым днем все больше и больше».

Слон в посудной лавке Врангель тут же затрубил «отбой», Мамантова восстановил, корпус вернул в состав Донской армии, из расформированных обозов вернули в строй сразу 4 тысячи казаков, и донцы тут же нанесли Буденному ряд чувствительных уколов. Со знанием психологии, как и стратегии, у барона явно было не все в порядке.

Из-за этого скандала не получилось вовремя собрать под Купянском крупную конную группу для контрудара по Буденному, что позволило красным вольготно чувствовать себя на стыке двух армий.

Сама Добрармия к моменту смены командующих насчитывала 51 тысячу штыков, 7 тысяч сабель и 205 орудий. Были очень серьезные проблемы с комплектацией. После падения Харькова 5-й конный корпус включал в себя всего тысячу сабель, группа войск из Терской бригады, Полтавского отряда и других частей, занимавших оборону Полтавы и отходивших в район Юзовки, под командованием Генерального штаба генерал-лейтенанта Михаила Кальницкого состояли 100 штыков и 220 сабель. Ряд особо пострадавших полков были сведены в батальоны; бившиеся с Буденным под Воронежем два Марковских полка, Алексеевская дивизия и Особая бригада совершенно обескровленные были отведены в глубокий тыл на переформирование.

Врангель рьяно взялся прежде всего за дело укрепления тыла — тут энергии у него было хоть отбавляй. Распорядился вывозить забытых на станциях раненых, на узловых станциях для досмотра уходящих в тыл составов и поиска дезертиров организовал особые комендатуры во главе с генералами или штаб-офицерами, при которых состояли особые военно-полевые суды. Помогло это слабо, но зато украсило станции и полустанки гирляндами повешенных мародеров и дезертиров.

От Ставки до фронта Добрармии было ближе, чем до Царицына, поэтому теперь Врангель с Деникиным поневоле стали видеться чаще. Из этих встреч барон вынес суждение о том, что главком под влиянием военных неудач пал духом и разуверился в конечной победе.

Врангель представляет это дело так: «Мне стало бесконечно жаль генерала Деникина; что должен был испытать этот человек, видя крушение того здания, которое с таким трудом он столько времени возводил и в прочность которого несомненно верил. Как одиноко должен был он чувствовать себя в эти тяжелые дни, когда, по мере того, как изменяло ему счастье, отворачивалось от него большинство тех, кто еще недавно кадил ему. В эти дни лишь твердость, решимость и спокойствие духа вождя могли спасти положение. Это спокойствие духа, эту твердость мог иметь лишь вождь, не потерявший веру в свои войска, убежденный в том, что и они ему верят. Нравственная поддержка Главнокомандующего его ближайшими сотрудниками должна была быть в эти дни, казалось мне, особенно ему необходима».

Похвальная чуткость для человека, который предыдущие полгода посвятил дискредитации главнокомандующего, что, вероятно, тоже стало причиной такого внутреннего состояния Деникина.

Видимо, Врангель был в добром расположении духа, а может быть, даже что-то в генеральской совести проснулось вроде порядочности, а то и раскаяния. Он начертал главкому личное письмо:

Командующий Добровольческой армией

Генерал-лейтенант Барон П. Н. Врангель.

Декабря месяца, 10 дня, 1919 г.

Глубокоуважаемый Антон Иванович!

В настоящую грозную минуту, когда боевое счастье изменило нам и обрушившаяся на нас волна красной нечисти готовится, быть может, поглотить тот корабль, который Вы, как кормчий, вели сквозь бури и невзгоды, я, как

один из тех, кто шел за Вами почти сначала, на этом корабле, нравственно считаю себя обязанным сказать Вам, что сердцем и мыслями чувствую, насколько сильно должны Вы переживать настоящее испытание судьбы. Если Вам может быть хоть малым утешением сознание того, что те, кто пошел за Вами, с Вами вместе переживают и радости, и горести, то прошу Вас верить, что и сердцем, и мыслями я ныне с Вами и рад всеми силами помочь Вам.

П. Врангель.

Деникин был весьма растроган и даже подумал, что, может быть, прежние интриги ушли в прошлое, и теперь два популярнейших военачальника наконец-то начнут плодотворно работать вместе. «Я поверил этим словам, был тронут ими и ответил, что душевный порыв этот нашел во мне самый искренний отклик». Главком ответил не менее проникновенно:

Главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России.

13 декабря 1919 г.

Глубокоуважаемый Петр Николаевич,

Ваше письмо меня глубоко тронуло.

В таком содружестве и чувства, и работы — источник сил и надежд в тяжкое время перемены боевого счастья.

Но оно вернется, я в это глубоко верю.

А Ваш душевный порыв, поверьте, нашел самый искренний отклик.

От души желаю Вам счастья и успеха.

А. Деникин.

Многие Ваши пожелания частью проведены, частью проводятся в жизнь.

А. Д.

Отметим, между письмами прошло всего два дня. Их из Харцызска (штаб армии) в Ставку в Таганрог привез один и тот же ординарец. Можно ли было предположить, что за это время может что-то измениться? Еще как. В интригах все способы, ведущие к цели, приемлемы. Видимо, теперь, барон был уже совсем в ином расположении духа, когда 11 декабря (ординарец с его письмом только доскакал до Таганрога) в Ясиноватой он встречался с командующим Донской армией генералом Сидориным. По версии Деникина, во время рандеву барон «жестоко критикуя стратегию и политику Ставки, поднял вопрос о свержении главнокомандующего. Для решения этого и других сопряженных с ним вопросов генерал Врангель предполагал в один из ближайших дней созвать совещание трех командующих армиями (Врангель, Сидорин, Покровский) в Ростове. Действительно, это было сделано им в ближайшие дни телеграммой, в копии препровожденной в Ставку. Барон Врангель объяснял потом этот шаг «необходимостью выяснить целый ряд вопросов: мобилизация населения и коней в Таганрогском округе, разворачивание некоторых кубанских частей и так далее».

По версии Врангеля, «генерал Сидорин жестоко сетовал на Ставку, не ориентировавшую командующих армиями, совершенно выпустившую из рук управление и, видимо, не желавшую отдать себе отчет в сложившемся грозном положении… Все яснее становилось, что справиться с грозным положением ставка не сумеет. Я высказал мои опасения генералу Сидорину. Последний, весьма раздраженный на Ставку, сваливал всю вину на ближайших помощников Главнокомандующего, генералов Плющевского-Плющик и Романовского».

Интересно, что, по словам Деникина, ему об этом разговоре рассказал сам Сидорин. Что бы это значило? Еще один «иудин поцелуй» барона? Накануне написать главкому то, что без слез читать нельзя, а на следующий же день договариваться о его устранении. Да и детское переваливание в мемуарах ответственности за «критику» со своей головы на сидоринскую — это вполне в духе Врангеля. В интригах барон уж точно был непревзойденным гроссмейстером.

Деникин был глубоко оскорблен, запретил странное совещание без инициативы главкома и «указал командующим на недопустимость такого образа действий». Он не сомневался, что это был заговор. С Врангелем все понятно — противник, периодически старающийся маскироваться. Покровский — его протеже. Сидорин, «открывший глаза» главкому на план «совещания», вероятнее всего, сам колебался. Для чего на всякий случай и облегчил душу.