Der Architekt. Проект Германия
Шрифт:
Наверное, у меня было какое-то не такое лицо, потому что Три Полковника, понизив голос, прибавил:
— Ты на себя всё не бери, не надо. Я здесь как раз для этого. Чтобы отдельные вещи за тебя решать.
— Я вот чего не понимаю, товарищ полковник, — сказал я. — Вы здесь за старшего?
— Операция поручена тебе, — ответил он. — А я осуществляю контроль.
Он пошевелил растопыренными пальцами: мол, как хочешь, так и понимай.
Я понимать отказывался. Я никак не хотел. Хотя и подозревал, что без самого высокого распоряжения тут не обошлось. Недаром
— Или вы мне подчиняетесь, товарищ полковник, и тогда я отвечаю за всю операцию, или вы старший, но тогда и ответственность вся ваша. У вас есть письменное предписание?
— Только устные инструкции… Тебе, товарищ лейтенант, «фиат» не нравится?
— Нравится…
— Ну вот и хорошо. Выводи свою мадаму, да проследи, чтобы потеплее закуталась. Сегодня опять под тридцать. Журналистов по дороге встретил: носы красные, щеки белые, красота — не рожи, а польский флаг.
— А куда они поехали?
— Развалины Сталинграда смотреть. Универмаг, последнее логово Паулюса… Оттуда их прямо к пленным генералам повезут, пусть от генералов себе впечатления составят… Хочешь, я тебе потом английские газеты достану?
— Да мне, в общем, без разницы… Я сам уже все впечатления составил. Да и по-английски не читаю.
— Хоть фотографии посмотришь.
— Что мне фотографии смотреть, я этого добра живьем навидался. Гортензия в штабе накормили?
— Накормили меня, товарищ лейтенант. — Гортензий подошел к нам с полковником. — Ехать можно. Немцы-то готовы?
Как будто их позвали, из столовой вывалились оба фрица. Полностью одетые, в регланах. Померзнут они, надо бы полушубки им дать, подумал я. И ничего не сделал. Дяди взрослые, понимать должны, что не в Африке.
За немцами вышли и наши, не прекращая беседы и смеха. Только тот, худенький, с орденом, поглядывал задумчиво, мрачновато, покусывал губу.
Немецкие асы простились с нашими истребителями за руку и подошли к «фиату». Заглянули внутрь, потрогали сиденья.
— Садитесь, — сказал я им. — Сейчас приведу фрау Шпеер, и можно ехать.
Чесноков, покряхтывая, забрался в машину. Вынул из-за пазухи рукавицы, спрятал руки, поднял воротник, нахохлился. ППШ поставил между колен, заботливо закутал каким-то чехлом. Он расположился с краю. Рядом с Гортензием уселся обер-лейтенант Шаренберг.
— Откуда у вас ППШ, товарищ полковник? — спросил я Чеснокова.
— В штабе разжился. А ты с одним ТТ?
— Так смысла нет, товарищ полковник, мы же не на войну отправляемся.
— Тут везде война, Терентий, — возразил Три Полковника. — Журналистов-то повезли в самый город, там от фрицев более-менее очищено, да и то — кто поручится, что где-нибудь в подвале не засело несколько сумасшедших? А мы двинемся через степь. По дороге — развалины зернохранилища, я по карте смотрел. И еще два поселка. Ты как хочешь, Морозов, а я привык к комфорту.
Он весело позвякал в кармане гранатами.
— Вы бы уж сразу пулемет прихватили, товарищ полковник.
— Просил, да не дали, — невозмутимо ответил Чесноков.
Он посмотрел
— Эх, молодежь. Бояться разучились.
Я проезжал этой дорогой несколько дней назад. В том числе и мимо поселков, и мимо развалин зернохранилища. Никого там нет. Но говорить об этом Трем Полковникам я не стал.
Луиза Шпеер устроилась сзади, между капитаном Геллером и мной. Вязаная шаль изящно прихватывает меховую шапочку; валенки, шуба, муфта. Привядшие щеки разрумянились, глаза отливают синевой в тон зимнему небу.
— Ivanytsch, — приветствовала она меня, очень довольная тем, что нашла наконец имя, которое ей выговаривать не трудно. — Хорошо спали, Ivanytsch?
— Фрау Шпеер, — ответил я, — я всегда очень хорошо сплю. Вообще последние два года в России люди спят на удивление крепко. Вот совсем недавно пришлось расследовать случай, когда танкисты покалечили красноармейца. Красноармеец спал и не слышал, как едет танк. И танк наехал ему на руку. Понимаете? Человек так устал, что не слышал танка. Проснулся от того, что ему ломают кости…
Она удивилась:
— Зачем же вы расследовали этот случай?
— Любые происшествия такого рода требуют внимания. — Я пожал плечами. — Сюда относятся и аварии на марше, и другие небоевые потери.
— И как? — настаивала Луиза. — Чем кончилось?
— Да никак, — сказал я. — Красноармейца в госпиталь, с танкистами поговорили, вот и все. Я, собственно, зачем вам это рассказал? Хотел объяснить, почему крепко спал.
— Понятно. — Луиза поджала губы.
Мы выехали. Капитан Геллер неподвижно смотрел на степь. Как будто наглядеться не мог. А у меня в глазах ломило: белое и белое.
Наконец мелькнуло и темное — наполовину сгоревший танк, немецкий, «тройка»; рядом — столбы, колючая проволока, сбоку покосившаяся вышка. Ветром ее накренило, но она вмерзла в землю, упадет только после оттепели.
— Что это? — спросила меня фрау Шпеер. — Загон для скота?
— Думаю, бывший лагерь для советских военнопленных, — сказал я.
Она повернулась ко мне:
— Хотите сказать, людей здесь держали… как скот? Даже без крыши над головой?
— Вас это удивляет?
Луиза сухо ответила:
— Нет.
После этого она молчала довольно долго. Может, с полчаса. Уж что-что, а молчать эта женщина умеет. Она содержательно молчала, со смыслом.
Люди, которые так молчат, живут тяжелой жизнью. Не в материальном отношении, а в морально-нравственном.
В определенном смысле это, как правило, облегчает мне работу. На таких людей проще давить, потому что они весьма озабочены состоянием собственной совести. Им нужно, чтобы их совесть содержалась в безупречной чистоте.
Порой их охватывает сомнение: так ли это? И в такие минуты им непременно требуется подтверждение какого-нибудь объективного свидетеля. Чтобы он твердо сказал: мол, да, дорогой товарищ, не сомневайся, всё в порядке с твоей совестью человека и гражданина. Ну или наоборот: нет, дружище, наворотил ты дел и придется тебе, как говорится, чистосердечно признаваться и искупать кровью.