Деревенские святцы
Шрифт:
Возможно, с XVI века стал исчезать соболь, чье распространение, судя по документам, охватывало Ярославщину до Углича. Судьбу соболя готовилась разделить куница. Некогда поселения бобров — «гоны и ловищи» — грамотами из Москвы жаловались знати, монастырям. Уже к XVII веку бобровые меха реже встречались на ярмарках, в распродажах, хотя островками бобры жили за Тотьмой и два столетия спустя. По борам-ягельникам пасся стадами дикий северный олень. Любопытно, что в Великоустюгском лесничестве олени преобладали численно над лосем. В моей родной стороне оленьи рога употреблялись как вешалки для одежды, а по реке Городишне, например в деревне Дунай, ими венчали коньки-охлупени изб.
Дни за днями охотник был один на один с тайгой. Припозднился на путике, до избушки-балагана далеко — коротай ночь под елкой. Мороз твой и снег твой до последней пушинки.
Пощелкивали от стужи, скрипели деревья. Шныряя бесшумно, ухала сова, скрежеща клювом, словно от злости к огню, к неприхотливому уюту охотничьего привала.
— На свою голову эдак бы тебе голосить, — бормотал полесовщик, ворочаясь на груде елового лапника. — Полетай у меня, погаркай — спущу наземь вопленицу.
Палить по совам — напасись зарядов! Опускалось ружье. Звезды что-то мутнеют, верховой ветер усилился. Поворачивает погода к ненастью. Капканы запуржит, поскидает силья на рябчиков…
Вот кто понимал природу — коренные таежники! С их наблюдений деревенские святцы заселились пернатой и четвероногой живностью. Гуси на озимях, журавли под облаками, в берлоге медведь, волки у околицы — на кого и нетссылок в приметах!
«Белка рано побусела (сменила летний мех) — к скорым холодам».
«С головы белка линяет — на гнилую зиму».
Действовали самоловы без выходных. Перерыв, порой на несколько суток, за зверьми.
«Лиса у нор толчется — к вьюгам».
«Белка засела в гайне (гнезде) — грянет стужа либо ветреная непогодь».
Обходы ежедневны, поскольку протяженность ловчих троп исчислялась десятками верст: «Белку ловить — ножки отбить».
Применялись прикормки: куницу берешь — выложи мед; белку — сушеные грибы; зайца — с осени осин наруби. Тончайшим было знание повадок, словно бы охотник мыслил за зверя, за птицу, ощущая слиянность с миром хвои, сыпучих снегов, зорь утренних, сонных зимних рассветов.
Что нива, луг, что тайга и тундра — урожаи чередуются с недородами.
Сносным выдался 1905 год: архангельские охотники предъявили меха 226 тыс. белок, 10 300 горностаев, 1100 лисиц, 2700 песцов, 1100 куниц и т. д.
Вологодчина, главным образом Сольвычегодский, Яренский, Усть-Сысольский, Вельский уезды, предложила в 1913 году 154 165 беличьих шкурок, 64 450 — заячьих, 12 398 — горностаевых, кроме собольих, куньих, рысьих.
Соболей добывали охотники коми, промышлявшие пушнину по Печоре, ее притокам и за Уралом, где простиралась богатая зверем кедровая тайга. Впрягшись в нарты, добытчик проделывал сотни верст сквозь гари, буреломы, через болота, едва промерзшие с осени. Тут ни избушек, ни становищ — отдых, ночевки только у костра. Все волочи на себе, черенки ложек и то срезали, сбавляя вес поклажи. Охота ходовая, с ружьем изнурительна: не у всякого доставало на нее сил.
В промысле отличались ненцы Болыпеземельской тундры, в частности на лове куропаток, зимними скоплениями которых буквально кишели ивняки вдоль рек. Ставили силья взрослые и дети. Беднота, конечно, безоленная в первую очередь. Пастухам не до ловель! А брали птицы порядочно: случалось, на семью по несколько тысяч. Груды дичи, разве ее продашь? Белоснежные шкурки шли за рубеж, а мясо… Мясо раскупала такая же беднота — по 80 копеек пуд!
Полесовщик в сезон зарабатывал рублей 20–30. Кто больше, кто меньше. Беличью шкурку принимали за 20–40 копеек, лисью — за 10–15 рублей. Еле-еле хватало денег на уплату податей, ради чего иные и занимались охотой.
«Ходить по лесу — видеть смерть на носу». Преследовали простуды. Растяжение мышц, заурядный вывих, случись незадача на путике, могли обернуться роковым исходом.
К охоте-«лесне» приучались сызмала, успеть бы до возмужания овладеть секретами удач, навыками поведения человека в тайге. Раньше, чем букварь, ребятишки умели читать следы, высечь кресалом искру и зажечь костер, сложив топливо таким образом, чтобы теплина грела и без присмотра не гасла; по расположению муравейников под деревьями, мху на стволах определять стороны света.
Мало добиться успеха — убереги меха и дичь. Медведь-шатун, росомаха набегут не набегут, так от мышей чем оборониться? Вдруг посторонний польстится на твое добро?
Подобно домам в деревнях, лесные избушки сроду не знавали замков.
Низкий потолок, очаг — груда камней, под бревном-матицей торба со спичками, горстью-другой крупы, пучки трав на заварку лесного чая.
Покидаешь привал — дров наруби, приготовь лучины. Хлеб сам себя носит, но отсыпь в торбу сухарей, удели соли, спичек.
По-всякому мне приходилось: в болотах погибал, в озерах тонул. Да и радости пережито на двинских разливах и в глуши Мехреньги, на Пучкасах Присухонья! Признаться, нигде не бывало теплей, уютней, чем в дымных промысловых хибарах.
Ведь там не столько очаг согревал, сколько забота безвестного трудяги, поставившего здесь приют, открытый для скитальцев лесных дебрей.
Раньше было разорить промысловую избушку — обречь и себя, и потомков на позор, на бесчестье. Худая слава горше смерти…
Шумит бор, пошумливает. То ли сопереживает с тобой заодно печаль завьюженных полян, то ли повесть ведет о былом, когда тайгу искрещивали лыжни добытчиков пушнины, сам-друг с рогатиной выходил к берлоге отчаянный медвежатник. Или про то бор неспешно сказывает, как, предвидя строгую зиму, с осени муравьи утеплялись, наростив обвершья рыжих куч; как крот в подземные норы затаскивал пряди сухой травы?
Посеял снег, спутал хвойные речи.
Сыплет, валит снег — прядет зима.
Не устать зиме прясть, снегу кудесить! Затейлив, пустил снег по сучьям белых змей, рассадил неведомых зверюшек. Здесь пухлый надув содеял из пня Бабу Ягу рядом с лешим; там в кустах, облепленных, окрученных, возник слон. Врос слон ножищами в сугроб, вот-вот затрубит — про звездные ночи и волчий вой в омытых луною полях.