Деревянные башмаки
Шрифт:
Блуждающие огоньки понемногу исчезли. Дядя с шумом продул мундштук и засуетился, готовя постель для Игнаса. Стащил с чердака заиндевевший матрац, от которого в комнате сразу стало холоднее, а тетя с коптилкой в руке искала, чем бы застелить постель.
Уложили Игнаса в моей комнате. Было уже поздно, но сон не шел. Я слышал, как на дворе потрескивает забор и воет соседская собака. Игнасу тоже не спалось: то и дело шелестела солома в матраце. Я ждал, что он заговорит со мной первый и, не дождавшись, спросил вполголоса:
— Тебе не холодно?
— Согрелся уже, — ответил он.
—
— В том-то и дело, что боятся… Сегодня пожалуешься, завтра тебя на тот свет отправят.
— Неужели Балкус так и будет бесчинствовать под крылышком бандитов?! — закипая от негодования, спросил я. — Подумаешь, царь и бог нашелся! Людей мордовать вздумал!..
— Тсс!.. — зашикал на меня Игнас. — Придет этому когда-нибудь конец…
«Когда-нибудь»… Я знал кое-что важное и думал: сказать ему или не сказать. Но раз начистоту, так начистоту…
— Игнас, ты не спишь? Я хотел тебе сказать, что они и у нас были… Знаешь, о ком я?
— Говори потише, — предупредил Игнас.
— На вторую рождественскую ночь слышим — стучат. Дядя встал и спрашивает: «Кто?» — «Милиция!» — отвечают за дверью. Дядя перекрестился и открыл. Два бородатых мужика с пистолетами в руках ввалились, а третий во дворе остался. А мы тулупы накинули, стоим у печки и дрожим. Они нас фонариками осветили и спрашивают: «Узнаете?» Игнатас наотрез отказался, я же сразу узнал братьев Сурвиласов и ляпнул сдуру: «Вы не милиция, вы Данис и Пранас — бандиты». За этих «бандитов» Данис снял с себя стальную пружину и как съездит меня по спине, даже тулуп кое-где лопнул. Братья велели дяде запрячь лошадь. Тетя расплакалась, стала говорить, что, мол, конь не подкован, что Игнатас нездоров. «Может, в другой раз, мужики?.. Ведь загубите и человека, и коня…» А Пранас бряк рукояткой маузера по столу: «Ни черта! Сказано запрягать — запрягай, в другой раз мы на машинах раскатывать будем!..»
Делать нечего — у дяди от страха язык заплетается, меня посылает: «Ступай, Казялис, запряги им». А тетя шапку мне сует, шарфом обматывает и шепчет: «Только, бога ради, без коня не возвращайся…»
А на улице холодина!.. И боязно к тому же… Покуда запряг, пальцы так окоченели — никак оглоблю не привяжу. «Быстрее, быстрее!» — шипят сквозь зубы те. И принесла же их нелегкая! «Проедем немного и прикончат», — подумал я. Братья и в школе-то меня терпеть не могли.
Доехали мы до того места, где танк перевернутый лежал. Там они и вытолкнули меня в сугроб — ступай куда хочешь. Пригрозили только, чтобы держал язык за зубами. Я в плач: «Лучше пристрелите, — говорю, — как мне теперь домой без коня возвращаться?» — «Не хнычь, прикончить тебя мы всегда успеем, — говорят. — Беги домой, конь сам придет».
Тем временем из-за елок трое дядек вылезли. Двоих из них я узнал — тебя и Вайткуса-Пропойцу… Пранас велел тебе сломать прут для коня, кнут-то я дома оставил. Потом все вы в сани повалились и под горку помчались.
Я замолчал, не проронил ни слова и Игнас. Мне показалось, что он под мой рассказ уснул. «Может, оно и к лучшему, — подумал я, — не нужно мне было все выкладывать».
— Да, верно, —
— Той ночью бандиты избили учителя…
— Да.
— Выходит, и ты с ними, Игнас? Чего молчишь? Отвечай!
— Игнатас лошадь дал, — вполголоса сказал Игнас, — почему же ты не говоришь, что и дядя с ними заодно?
— Да, но его заставили. Я же тебе рассказывал…
— Вот видишь, а Балкус и без принуждения дал бы. Но он хитрый — по всей деревне бандитов рассылает. Сначала Вайткус-Пропойца заявляется, вынюхивает, нет ли посторонних, а следом и они. Тут салом поживятся, там переночуют. Балкус хочет, чтобы все вокруг им помогали чем-нибудь, чтобы все потом в страхе жили и помалкивали. А я в его доме нахожусь, они меня боятся, вот и заставляют вместе накачиваться или за возницу побыть, как тогда…
Я припомнил, что в тот вечер к нам и вправду заходил в разведку Вайткус по прозвищу Пропойца. Обросший, нос в порах, как губка. Выклянчил у тети глоток домашней водки, на травах настоянной, и говорит:
— Так-то вот, тетя… Съедим, что на столе, выпьем, что в чарочке, а завтрашнего дня дождемся — в кучу соберемся… Ложку взять не забудем, из одного котла хлебать будем… Табак и тот вырастим, чтобы зараз все накурились. Трубку величиной с кадку смастерим, натолкаем туда вилами табака, как навозу, сами вокруг усядемся и будем себе покуривать да распевать: «Петушок да курица в колхозе окочурятся…»
Выходит, и Вайткус с Иволгой — одного поля ягоды? Нет, хоть я, кажется, и все понял, однако не мог найти оправдания Игнасу.
— А почему бы вам с Веруте не уехать, скажем, в Тельшяй или еще куда?
— Веруте не хочет, — ответил Игнас. — Землю свою стережет. Ничто так не привязывает к себе человека, как эта страдалица-землица. Вон крот — роет, покуда до тропы не дороется. Дальше-то ему не пробиться, выберется наверх, солнышко выглянет — крот и лапки кверху.
— Ты ведь человек, не крот.
— Я слеп как крот… — вздохнул Игнас. — Я, может, и поехал бы, а для Веруте пробыть в городе даже один базарный день и то невмоготу. Ничего, как-нибудь перебьемся. А ну как все в город подадутся, что тогда? Кто будет хлеб, картошку, свиней да коров растить?
Больше я ни о чем не расспрашивал, но Игнас все говорил, говорил, точно сам себе:
— Стоит Балкусу учуять, что я хочу съехать, живым меня не выпустит. Где там! Они все боятся, как бы я их логово не выдал. И ты, боже упаси, не проговорись, о чем мы с тобой тут толковали.
Я твердо пообещал молчать, и он успокоился. За стеной старинные часы с гирями пробили час. На дворе время от времени потрескивали от мороза заборы, деревья да жалобно продолжал выть на цепи соседский пес. Вздохнув, мы с Игнасом решили про себя — пора спать…
Летом, когда мы свезли в сарай сено, я устроил там себе постель: блохи не донимают, не слышно, как за стеной храпят дядя с тетей…
Как-то ночью слышу — вроде дверь скрипнула. Я превратился в слух. Внизу под чьими-то ногами зашуршала разбросанная солома… В сарае был человек! Кто это? Что ему нужно? И вот я уже слышу, как он, найдя на ощупь стремянку, карабкается ко мне наверх!