Деревянные башмаки
Шрифт:
У перекрестка мы остановились. Я видел, как страшно Бронюсу оставаться одному после того, что он мне рассказал, и пошел с ним. Путь наш лежал через луговину, и я догадался, откуда тут взялась тропинка: это Бронюс протоптал ее, огибая мостик, — место, где в последний раз остановился Игнас.
Всю дорогу мы шли молча. Взметывалась под ногами пыльца отцветающего мятлика, жухла от зноя и ветра кашка, а где-то вдалеке, на опушке леса, громко кричала иволга, умоляя дать земле попить.
< image l:href="#"/>
ПУТЬ
В детстве мне часто доводилось слышать такое сравнение: жизнь — извилистая, ухабистая дорога, а каждый человек несет по этой дороге свой крест, который взвалила на него невидимая рука судьбы.
Теперь же мне кажется, что каждый из нас несет не крест, а камень — кто потяжелее, кто полегче. И путь наш впрямь не цветами усеян, но мы хотим уложить свой камень в стену прекрасного дворца, который возводят поколения людей. И чем больше, чем ценнее камень нам удается поднять, чем дальше удается его донести, тем радостнее на душе, тем больше нас любят и уважают. И волею не судеб, а самого человека должен отыскаться этот камень. А чтобы построить дворец, требуются и грубый гранит, и пестрый мрамор, и сверкающие драгоценные камни. Вот почему одни устают, нося эти камни к цели, другие — в поисках их. И чтобы облегчить свою участь, люди находят друзей. Таковы уж мы — делим радость и горе с теми, кого любим.
Видно, оттого и мне захотелось рассказать вам о том, как я искал свой камушек.
Я лежу в холодке под рябиной и гляжу в небо. Медленно, лениво, безо всякой цели проплывают надо мной облака, а мне кажется, что вот так проползает мое время. Обидно, что впустую.
Сегодня воскресенье. Все ушли в костел, я один остался присматривать за домом. Попасу еще полчасика — и домой, обед разогревать. Тетя напомнила, чтобы и я дома помолился, только я не верю, что бог способен мне помочь. Да и есть ли он вообще? Столько я ему молился, столько просил — не помог.
Где-то надоедливо кудахчет курица. Носятся в поднебесье ласточки. Куда ни поглядишь — каждый жучишка, каждый муравьишка куда-то ползет, куда-то бежит, чем-то занят. Рябина и та за неделю зардеться успела. Только я один, как тот валун в поле: лежу, мохом обрастаю и, покуда меня не пнут, с места не сдвинусь.
Пятое лето подряд гляжу я на эти алеющие гроздья рябины и даю себе в душе клятву: ну уж в нынешнем-то году непременно поступлю куда-нибудь учиться. Любой ценой. А потом глядишь — друзья мои разъезжаются, уходят, я же остаюсь под своей рябиной или на выгоне, в тех же деревянных клумпах, с неизменным пастушьим кнутом в руке. Опять жду новой осени, опять проползают дни, тяжелые, серые, как те облака, как огромные возы с сеном.
А ведь сколько нынче школ пооткрывали! В конце лета газеты так и пестрят объявлениями: «Поступайте в Каунасский политехникум», «Тельшяйское педагогическое училище объявляет прием учащихся»… И везде — «принимаются учащиеся, окончившие четыре класса гимназии»…
Только кто меня в ту гимназию отпустит?
Вот уже третий год не выпускаю я из рук книгу — будь то на пастбище или зимой, когда выдастся вечерок посвободнее.
Надо сказать, многому я научился: могу сговориться по-русски, повторил курс арифметики и грамматики, прочел столько книг по истории
Но особенно я горжусь тем, что и алгебра мне уже не в новинку. А ведь такая книга — это вам не десять заповедей господних.
В позапрошлом году, в такое же воскресенье, вернулся дядя из костела, пообедал, похвалил мою ботвинью, потом сунул мне газету:
— Почитай-ка, что там эти американцы вытворяют…
Я развернул «Тиесу» [3] , а там на последней странице объявление: «Принимаются заявления в Клайпедское мореходное училище. Курсанты обеспечиваются общежитием, питанием, а также рабочей и выходной одеждой».
3
Тиеса — орган ЦК Компартии Литвы, Верховного Совета и Совета Министров Литовской ССР.
У меня сердце в груди так и запрыгало. «Руки буду дяде целовать, — думаю, — скажу, дядечка, миленький, отпусти меня в этом году в гимназию. Отпусти… Век благодарить буду, когда-нибудь добром отплачу…»
— Ну? Никак не найдешь? — нетерпеливо спросил дядя, желая поскорее услышать новости.
Я прочитал крупный заголовок «Черчилль бряцает оружием», а из головы все не шли эти «общежития, питание и одежда».
О чем там дальше было написано, я толком и не разобрал — не до того было. А дядя, тетя и бабка слушали, как всегда, с большим вниманием.
Кончив про Черчилля, я прочитал про мореходную школу. А потом осторожно, точно боясь разбить что-то хрупкое, намекнул про гимназию.
Всплеснув руками, дядя посмотрел на тетю, тетя скорбно вздохнула и поглядела на бабку, а бабка даже за голову схватилась.
— Да ты рехнулся! Совсем спятил!.. — закудахтала старуха. — Там эти Черчилли оружием звякают, кобыла на правую ногу охромела, а ему, видите ли, в гимназию захотелось, в такое время! Терпи и бога люби, тьфу-тьфу…
С того дня я не только «терпел», но и взялся за алгебру. А для утешения вывел на первой странице учебника: «Путь в моряки» — и стал ломать голову, что же эта за штука такая «а + в».
А нынешним летом уже и квадратный корень извлек. Мой «путь в моряки» кончился распутьем. Я закрыл последнюю страницу учебника, а морей-океанов все еще не видать. Что делать дальше?
Когда мне становится совсем уж тоскливо, я вынимаю из рундучка толстую тетрадку и, управившись к вечеру со всеми делами, веду дневник. Когда на душе тяжело, почему-то легко пишется. Пожалуй, больше всего страниц я исписал в нынешнем году, в последние дни августа.
…Сегодня я боронил у дороги и видел, как Сиртаутас повез дочку в гимназию. На прощанье Зита помахала мне рукой… И Пашилис своего Дамийонаса в Тельшяй умчал. А сколько их, незнакомых, проехало мимо! Кто в бричке, кто на дрогах, едут довольные, в обновках, в ногах сундучок, мешок или того лучше — настоящий чемодан. Меня обдает запахом свежего хлеба, копченого окорока и яблок.
Улетают птицы, разъезжаются друзья и тают мои последние надежды… Придется, видно, в шестой раз зимовать с воронами да воробьями. Буду сидеть все в той же чадной избе, трепать шерсть и слушать надоевшее стрекотанье сверчка за печкой.