Деревянные четки
Шрифт:
– Кто спрашивал?
– Ох, не притворяйся ты! – сердито воскликнула я, чувствуя, что мы начинаем тратить время попусту. – Я ведь и так всё знаю! Это не значит, что я подслушивала специально, но так уж получилось, что я всё слышала. А его я видела уже несколько раз. Помнишь, когда мы шли по улице, а он стоял возле почты со своими приятелями? Ты и Рузя были тогда в одной паре впереди меня. И он смотрел на вас. Так вот он пришел узнать, вернулись ли вы с квесты. Очень хочет увидеться с тобой.
– Но ведь я ничего не смогу сказать ему о ней, – с печалью в голосе прошептала
– В больнице?
– Ну да. Ведь Рузя же еще там лежит.
Я замолкла, не будучи в состоянии сказать что-либо членораздельное от того безмерного удивления, которое овладело мною. Какие-то смутные нехорошие догадки начали витать в моем возбужденном мозгу, но я, чтобы сразу же избавиться от них, спросила Гельку:
– Послушай, а какое отношение ко всему этому имеет Рузя?
– Но ты же ведь сама сказала, что знаешь всё, – усмехнулась с ехидством Гелька.
И вдруг она, словно у нее исчезли последние силы, безвольно опустила голову мне на плечо и тихо расплакалась.
– Ох, Таля, Таля!.. Если бы не сестра Зенона, не знаю, что бы с ней стало. Может быть, даже умерла бы. Она так ужасно стонала! А кругом была ночь и стоял страшный холод. И мы были далеко от людей и жилья. Только возле леса виднелась какая-то изба. И тогда сестра Зенона взвалила Рузю себе на спину и понесла в эту избу, а я осталась сторожить телегу.
Я слушала ее, остолбенев.
– Значит, это не ты плакала тогда в костеле?
– Когда? – спросила она, вытирая глаза.
– Перед отъездом за квестой.
– Да ты с ума сошла! Если бы я хотела, так могла бы иметь десять таких лапсердаков. [125] Но он высмотрел себе Рузю. Лазал за ней всюду и ходил просто по пятам, как теленок за коровой, – закончила она со злостью.
– А матушка знает об этом?…
– Конечно, знает. Как только мы приехали, эта подлая Зоська немедленно помчалась к ней с доносом. Я просто не представляю себе, что будет, когда Рузя вернется из больницы. Ты-то ничего не знаешь, а я подслушивала в уборной, когда Рузю положили в прачечной. Сестра Модеста стояла над ней и говорила, говорила – столько наговорила, что ошалеть можно.
125
Лапсердак – верхнее длиннополое платье, сюртук особого покроя. Здесь это слово имеет фигуральное значение.
– Слушай, – начала я решительно. – Ты должна пойти в костел и всё рассказать ему. Он ничего не знает, потому что… – Я запнулась, но, преодолев стыд, храбро закончила: – потому что я думала, что он ведет речь о тебе, и отвечала ему всё наоборот. Он должен прийти через час. Хочешь, я побегу сейчас в костел и вызову оттуда Сабину?
Вызвать Сабину было нетрудно. Когда я предложила ей заняться после ужина мытьем посуды вместо того, чтобы чистить подсвечники, она немедленно и с радостью согласилась на такое заманчивое предложение.
Лежа в спальне на койке, я с нетерпением ожидала возвращения Гельки из костела. Наконец она пришла и начала молча раздеваться.
– Ну так что там?… – прошептала я.
Не дождавшись ответа, я скинула с себя одеяло и подбежала к ее койке. Она лежала скорчившись, уткнув голову в подушку.
– Всё рассказала ему? А он что?
– Завтра скажу тебе…
Она еще глубже зарылась головой в подушку и оттолкнула меня рукой.
На следующий день, идя после полудня с дровами из сарая, я неожиданно столкнулась в коридоре с Рузиным пареньком. Энергичным, решительным голосом он требовал, чтобы его пропустили к матушке-настоятельнице, с которой он желает поговорить лично. Но сестра Модеста слушала его требования с абсолютно бесстрастным, холодным выражением лица. Видя, что я приостановилась возле них и начала прислушиваться, она повернулась ко мне и сказала с плохо скрываемой злостью:
– Наталья, прошу немедленно идти в столовую.
Во время рекреации Гелька отвела меня в угол.
– Он был у матушки…
– Ты подслушивала? – обрадовалась я.
– Нет, не удалось. Сестричка прогнала меня из-под двери. Я увижусь с ним в нашей вечерней школе и тогда узнаю обо всем. Жди меня в прачечной.
Едва я переступила порог прачечной, как услышала возбужденный Гелькин голос:
– Ты знаешь, зачем он был у матушки? Хочет с Рузей пожениться!
– А матушка что? – придя немного в себя от удивления, прошептала я.
– Даже не дала ему докончить. Встала в четырех шагах от него – руки спрятаны в рукава, голову отвернула в сторону, словно один вид его вызывает у нее отвращение. Сказала только, что теперь Рузя должна мыслить лишь о том, чтобы вымолить у бога прощение за свой грех, и ни о чем более. А потом запретила ему входить в приют. Чтобы и не думал когда-либо снова зайти сюда. Понимаешь?… Он ужасно несчастливый кавалер. Представь себе, в больнице монахини не разрешают ему даже повидаться с Рузей…
– Не может быть! Ведь там же – санитарки!
– Глупая! Эти санитарки – тоже монахини. Они знают обо всем и держатся тех же взглядов, что и наши сестрички.
– Может быть, когда Рузя вернется, мы что-нибудь и придумаем для нее?
Однако Рузя к нам больше не вернулась. Прошло две недели. Однажды вечерам во время молитвы сестра Модеста сказала нам:
– Начиная сегодня, десять дней подряд будете читать утром и вечером по пять раз "Богородице дево, радуйся" за спасение души одной из вас, которая своим грехом потеряла милость божию.
И это было всё, чем приют наш почтил память Рузи.
Ее паренька я видела еще не раз. Убежденный в том, что Рузя спрятана где-то у нас, он дважды вламывался в приют, а когда монахини выбрасывали его, целыми часами выстаивал возле калитки. Люди, проходившие мимо, поглядывали на него с недоумением. Случалось, что и мы, несмотря на бдительное око сестры Модесты, проходили поблизости от него.
Однако, одержимый в своем упорстве, он не двигался с места, не обращал ни на кого ни малейшего внимания и продолжал терпеливо нести свою необычную вахту возле нашей калитки.