Деревянный хлеб
Шрифт:
И умело сделала все сама.
Той книгой Санька владел дней десять. Как-то утром он снова стоял у артели на куске льда, вновь появились Витька с Юркой и опять, к счастью для его ног, отозвали в сторону.
— Бери деньги — неловко протянул мятые рубли и трешки нахмуренный от смущения Юрка. — И верни Уэллса.
Санька попятился и спрятал руки за спину, растерянно бормоча:
— Почему?.. Ни за что!
Тогда Коршун отвел его в сторону и выложил всю правду. Оказалось, Юрка проиграл Пожарину в азартную игру «орел или решка» большие деньги — 15
— Не верну! — упорствовал Санька. — Если на то пошло, я его выручил!
— Ты бы выручил, — с иронией протянул Витька, — если б не книжка.
— Да откуда у меня деньги? — возмутился Санька.
— Именно — откуда? Что, пошел бы к мамочке и попросил: Юруля в орлянку проигрался, выручи его! Она бы тебя так шуганула! Вот и Юрка, и я тоже не могли у своих попросить.
На это возразить было нечего. Но Санька решил не сдаваться.
— Все равно нечестно. Уговор дороже денег!
— Что ж ему теперь, без Уэллса быть? — вконец рассердился Коршун. — Ты себя на его место поставь, пся крев!
— Ну, поставил. Я бы обратно требовать не стал. И вообще, я столько не проигрываю.
— А все-таки, — настаивал Витька.
— Иначе дружба врозь! — напряженным голосом крикнул издали Юрка.
И Санька сдался.
Правильно мать говорит: «Ложь порождает ложь». Через день она заметила, что на полке нет Уэллса. Санька промямлил: дал почитать товарищу, ты его, мол, не знаешь.
А еще два дня спустя робко сказал:
— Украли у него.
— Что украли?
— Уэллса… Он в горсаду на лавочке читал и забыл. Вернулся — нет. Стырили.
— Не стырили, а украли.
— Я и говорю — украли! — в отчаянии повторил Санька. И торопливо полез в карман: — Он и деньги за нее вернул, все до копейки. Ты не бойся.
— Да не боюсь я, — внезапно рассмеялась мать. — Жалко, ты без книжки остался. — И неуверенно сказала: — А деньги, не знаю, удобно ли, что ты их взял…
— Удобно, удобно! — замахал он руками. — У него отец много получает, всегда на книжки дает. Он в порядке.
Мать помрачнела, отвернулась и глухо произнесла:
— Деньги себе оставь. Может, где увидишь такую же и купишь. Или другую. Я тебе всегда на книги буду деньги давать, — и резко вышла в коридор.
Санька удивленно глянул ей вслед.
Только теперь, уже взрослый, он, вспоминая, понял, почему она так поступила.
Страшный человек Пожарин
Утром им довелось пойти, как обычно, купаться на весь день. Родичи послали их собирать молодую крапиву для супа.
Они спускались к реке по крутой и длинной, как бы семенящей коротеньким шажком, лестнице.
Сколько ракушек! Пустые, шершавые, пронзительно-белые изнутри, высятся они кучами по обе стороны лестницы. Ракушки шелестят, поют на ветру. Ракушки похожи на беззубые раскрытые рты, вымытые временем до самых костей. Не повезло им в те самые длинные четыре года — от сорок первого до сорок пятого. Перед войной на мелководье у моста они лежали вроде бы недвижно, с куцыми хвостиками своих теней. Их спины обрастали водяным мхом, мягким, как птичий пух. Но по дну за ними извилисто тянулись следы бесконечных путешествий. Ракушки были подвижны в своей неподвижности, словно жили в другом измерении. Попав в соленый кипяток, они испуганно, с чмоканьем раскрывали створки. И нож выворачивал наружу их слизистые упругие тела.
На берегу оставались костяные кучи, а редкие извилистые следы их уцелевших сородичей вели с мелководья на глубину. Во время войны ракушки научились ползать быстрее, затаиваться на дне затонов и недоверчиво выжидать. Возможно, они и знали, что война окончилась, но все же избегали риска. Сколько человек спасли они от голода — кто сосчитает! Их опять стало много только год спустя.
Бесчисленные изломы воды сверкали мгновенными вспышками, по зыбкой плоскости реки полз черный квадрат парома.
Крапива была замечательная, густая, кустистая! Сплющенные ее ветки, будто отштампованные прессом, просовывались между узкими ступеньками деревянной лестницы, семенящей с холма к реке. Вероятно, крапива выросла за ночь. Кто же заметит под лестницей?..
— Чур моя! — завопил Санька, размахивая пустым мешком. — Я первый увидел!
Ребята заглянули под лестницу. Вверх и вниз под ней простирались дремучие джунгли. Желтые линии солнца, падающего сквозь щели ступенек, перечеркивали крапиву, словно пошинковали на ровные доли. Молодая, нежно-зеленая на свету.
— Молчок! Ни-ко-му! — сразу предупредил Витька Коршун.
Они стали рвать. Крапива напрасно сопротивлялась изо всех сил, и Санька чувствовал, как под землей лопаются от напряжения нити ее корней. Обстреканные руки покраснели и покрылись мелкими белыми волдырями, твердыми на ощупь.
Ребята наполнили мешки и начали карабкаться к дому по косогору — наискось ближе. Дом вырастал в небо, и скоро уже можно было различить каждую кирпичную завитушку на его фасаде.
— И сразу на речку, — пыхтя, сказал Витька.
На обрезе холма сидел четырнадцатилетний «кровопивец» Колька Пожарин, он сосал огрызок белого сахарного турнепса, чтобы растянуть удовольствие, и похлопывал палочкой по голенищам своих сапог. Рядом лежал, опершись головой на локти, лупоглазый Ленька Пашков, по прозвищу Рыба-лоцман. Когда он где-нибудь появлялся, — жди Пожарина. Высматривал, вынюхивал и бежал шептать своей Акуле.
— Крапива? — деловито спросил Пожарин и развернул свой пустой мешок. Встал и встряхнул его. — Каждый вали, чтоб полный.