Деревянный хлеб
Шрифт:
— Так это она в хлеб чурки замешивает! — заявил Коршун.
— А ты точно знаешь, что она? — осторожно спросил Юрка. — Она и так несчастная.
— Несчастная! — взвился Витька. — Это моя мать и твоя несчастные! Буханочки-то, помнишь, какие купили?.. А волосы у нее, видать, от испуга выпали. Каждую минуту трясется, как бы милиция не забрала — нашел кого жалеть.
— От испуга могут, — подтвердил Санька. — Я однажды весь вечер и всю ночь боялся. Не помню чего. Ну, чего-то, что утром должно было быть, — это я помню. Просыпаюсь утром — вся подушка в волосах!
— Во-во, это она от того, что чурки в хлеб кладет, — снова забубнил Коршун.
Санькина и Витькина мамы — не первые и не последние, кто в буханках, купленных на базаре из-под полы за бешеные деньги, обнаружили аккуратно обструганные деревянные чурки.
— Они ж не у нее покупали, — вдруг растерянно сказал Санька. — Мама говорила: мужик какой-то неприметливый, в кепке, похожий на всех.
— Что она, чокнутая?! Всегда найдет, через кого на базаре толкнуть — за такую-то цену. А потом, наверно, с ним делится. У нее там дома пекарня целая!
— Ты уверен? — все еще сомневался Юрка. — Она?
— А ты у нее дрова колол? — сухо спросил Витька.
— Не-а…
— А я да-а, — сказал Коршун. — Она мне за это десятку дала. Полдня топором отмахал, — он сплюнул. — Я у нее семечки на базаре покупал, попросила дрова поколоть. «Не обижу», — говорит. Она у реки на отшибе живет. Петухи, куры, одинокий индюк с красной соплей. А в сарае, — он торжествующе поглядел на друзей, — под рядниной, целая стеночка из чурочек сложена, почти точь-в-точь хлебных!
— А как же ты увидел под рядниной-то? — выпытывал Юрка.
— Я любопытный, — высокомерно сказал Витька Коршун. — Поднял и посмотрел.
— Надо заявить. Пойдем и заявим. В письменном виде!
— Мы пойдем, — снисходительно заметил Витька. — Но не заявим. Любишь ты чужие горбы, любишь. Она не дура, — он на секунду задумался. — Хоть она и дура, но не такая полоумная. Скажет, что купила на топку по случаю. «Приметы?» — спросят ее. «Усатый, бородатый, не из нашего города», — сразу ответит она. И ищи-свищи! У вас та чурка сохранилась? — спросил он Саньку.
— Сожгли.
— И наши сожгли…
— Милиция наблюдение установит, — вновь забубнил Юрка. Витька и Санька даже вздрогнули. — Десять человек с биноклями…
— Один с подзорной трубой, — поддакнул ему Витька.
— А что? И пять проводников с овчарками-ищейками, — каким-то затихающим до полного молчания голосом закончил Юрка.
— Так тебе и поверили, Юрочка, — ласково сказал Коршун, — может, ты уже забыл: БУСПИН? Ну, а порох тогда зачем?
— Забыл, — растерянно заморгал Юрка, уставившись на кошелку. — Но я вспомнил.
— А раз вспомнил, вот тебе первое задание…
Домой они возвращались той же дорогой. У родника валялась та же каска, из нее выпрыгнула, кажется, та же лягушка. На пороге бани стоял тот же человек с веником, а может, и не тот. У голых нету особых примет.
Первое задание Юрке
Юрка ушел на задание, а они остались на берегу реки. И утро не наступило, и ночь уже прошла. Темнота слабеет, как чернила, в которые непрерывно подливают воду. И все кругом выступает из сумерек, словно отчетливей заполняя само себя.
Санька с Витькой стоят на берегу, поеживаясь от холодка речного пара. И медлят, прежде чем войти в реку. И вовсе не потому, что в воде холоднее — в воде теплее. Грустно почему-то… Теперь-то он знает почему.
Так получается: окунешься, считай, день уже наступил и утро уже не утро. Вернее, не такое, когда вот так стоишь у реки и все просыпается. Иногда кажется, что и сам ты еще не проснулся, и беззвучные всплески рыбы, и черные лодки на берегу в прозрачной тяжелой росе.
Они побрели по мелководью к омуту. И мокрое тепло реки, не успевшее остыть за ночь, медленно поднималось по ногам, животу и груди… Санька нырнул, ощутив воду всем телом, каждым волоском, и вынырнув, оттолкнулся от упругой поверхности, выбросился чуть не по пояс и с диким криком снова ушел в глубину. Снова вынырнул и восторженно заколотил руками по воде, отбивая ладони, они становились горячими.
Вздымались и оседали пенистые взрывы, рядом бесился Витька Коршун, он тоже что-то орал; откликались берега и гулкие понтоны моста — такой шум, словно пришел купаться взвод солдат, которых редко выводят на реку.
Устав, лежали, раскинув руки, из воды торчали только лица… И пусть течение несет до самого моря или просто куда-нибудь в неизвестность. Говорят: плохо плыть по течению. А если в конце пути ждет море, тогда как?
Их снесло под железнодорожный мост, вверху отчаянно грохотал литерный поезд, и оглушительные металлические звуки бешено метались, запутавшись в стальных сетях подвесных опор. Командированные люди спешили в Москву подписать срочные бумаги. На крыше последнего вагона кто-то сидел, он помахал рукой.
Река отпустила их у песчаной косы и побежала дальше…
На другой стороне реки в редком ивняке мелькали белые спины коров, и невидимый пастух стрелял кнутом. А еще дальше виднелись красивые башенки старой усадьбы, стоящей на лугу, оттуда доносились скучные голоса моторов — там находилась городская авторота. Над башенками кружили птицы, то рассыпаясь в стороны, то смыкаясь в черную тучу.
Задышал, застучал, заскрежетал, зазвенел, заохал земснаряд, вытаскивая из-под воды бесконечные ковши-черпаки, ударил из длинной трубы по берегу плотной серой струей; она пронзительно шелестела песком, который несла вместе с водой.
Из-за поворота широченной заводи, взрытой местами рябью, как от наскоков налетающего дождя, показался буксирчик с баржами, загудел непомерным басом, и разводной понтонный мост переломился надвое, освобождая проход.
Утро наступило бесповоротно.
Санька и Витька бежали назад по берегу. Кулики, чем-то кормясь, разгуливали у кромки воды, они подпрыгивали в воздух, растопырив крылья, и удирали низко над землей. Они летели как-то волнисто, взмах — вверх, проваливались вниз, взмах — вверх, опять вниз… Затем резко взмывали, пропуская ребят вперед, и возвращались на прежнее место кормиться.