Деревянный хлеб
Шрифт:
Ребята стояли и смотрели на него снизу вверх.
— А ты сам, а ты сам!.. — вдруг заверещал Юрка и умолк.
— А до речки далеко, — лениво сказал Пожарин, прищурившись. Еле заметно дрожали уголки век. — Далеко катиться. Пинок правой — и там! Ну? Давай сюда!
Он вырвал мешки из безропотных рук, набил до отказа свой, пузатый, а похудевшие, раскрутив, бросил вниз. Мешки повисли на кустах бузины. Рыба-лоцман загоготал.
— Дзенкуе бардзо, — мрачно сказал Витька.
Ребята глядели, как удалялся грабитель Пожарин. Сначала верхний край косогора скрыл его по пояс, потом по шею — голова была словно отрубленная — и исчез.
— Ладно, айда за мешками, — шевельнул желваками Коршун.
И опять пришлось рвать крапиву.
… Бабушка скоблила ножом добела половицы в коридоре.
— Во сколько! — похвастался Санька. — Мировая крапива! На, а я пошел.
— Домой отнеси, — рассердилась бабушка. — Куда на мокрое кидаешь?
Когда Санька нес мешок к себе, вновь увидел Пожарина. Он стоял у своей двери и торговался с мамашей:
— Дай трояк на кино.
— Другие уже работают, — безнадежно выговаривала ему невидимая за полуоткрытым входом мать.
— А я?.. Крапивы сколько! Все руки пожег! А хлебные карточки кто достает?!
— Сядешь ты, — понизила голос мать.
— Жди-жди, дождешься, — угрюмо сказал Пожарин. — Плакать будешь.
— Буду, — как-то безответно согласилась мать.
Санька прошел мимо них к себе и толкнул свою дверь. Тут многие не запирались, если были в доме: на кухне или еще где поблизости.
— Духовушку дай пострелять, — крикнул Саньке Пожарин. — Пульки есть.
— Вечером, — жалобно отозвался Санька. Духовое ружье было единственным его сокровищем.
— Учти, Санька, я устал ждать. — И Пожарин, получив три рубля из протянутой руки матери, зашагал к выходу.
Он и прежде то на день выпросит ружье, то на два, а недели две продержит. Отдавал — когда Санька бабушкой пригрозит: хватились, мол, дома, где оно?..
Как ненавидел его Санька!.. Он бы его убил, если было бы из чего, если бы за это ничего не было потом и если бы он смог, вот так смог убить человека, пусть даже и Пожарина. Санька не знал, как это сделать, и смутно чувствовал, что это невозможно, но все равно думать об этом было приятно. Пожарин был старше всех ребят, живущих в казарме. И Санька так его боялся, что тот даже снился во сне в компании с «фиксатой» шпаной, с которой водился наяву. Компашка эта, к счастью, постепенно редела: сажали то одного, то другого за всякие дела.
Страшный человек Пожарин! Сейчас-то вдуматься — ему было всего четырнадцать. Но тогда — уже четырнадцать! Старше на целых три года! Сильнее вдвое. Вчетверо. В неизвестно сколько! Он мог с Санькой сладить одним мизинцем. Десять пальцев Саньки наверняка сильнее одного мизинца даже Пожарина, но не забывай: мизинец Пожарина соединялся с сильной рукой, он — маленькая часть большого Пожарина. Хочешь сейчас, через много лет, увидеть его вновь? Сфотографируй хоть сам себя, отпечаток любого мужчины на фотопленке напомнит тебе его сразу. Эти лица на негативе, где все наоборот: белое — это черное, черное — белое, белые волосы и белые глаза, черное лицо и черные зубы.
Он всегда будет бояться его — Санька. Страшный человек навечно останется для него большим, сильным и страшным. Стоит только мысленно вернуться в те далекие дни, вот он — сразу захолонет сердце, и по спине прошмыгнут ледяные мурашки. А узнаешь ли его? Да. Это он. Любое мужское лицо на негативе.
Неужели были такие люди, которых боялся сам Пожарин? Не было таких. А если и были такие, то их не было, раз не сохранила память. Живо только то, что помним. Он помнил. Белые глаза? Черный скошенный зуб? Лицо на негативе.
Страшный человек Пожарин — сапоги, брюки с напуском, большая гимнастерка с подворотничком, пришитым черными нитками. Улыбка белых зубов до черноты — на солнце.
Юрка скрывается
Неподалеку от Санькиного дома, напротив заново отстроенного трампарка, нетронуто простирались развалины элеватора. Это был словно свой город в разрушенном, разбросанном городе — как монолит, единое целое. Повсюду громоздились серые рваные глыбы бетона, красные кирпичные груды, согнутые стальные балки в окалине, скрюченные рельсы, ржавая арматура, горы белесого щебня… Местами развалины вздымались из общего хаоса на несколько этажей неприступными скалами.
Порой здесь особенно резко свистел ветер, летящий с холмов к реке, и тогда повсюду хлопали и хлюпали клочья листового железа, звенели голые металлические прутья, неслись какие-то гулкие вздохи из чугунных труб — в этой сумятице разнобойных звуков чудились бормотания чьих-то голосов, шум и перестук загадочной работы, идущей, казалось, где-то под землей, в потаенных засыпанных подвалах.
Темными вечерами Санька страшился даже проходить мимо, огибал стороной. Развалины вздымались утесами, в сквозных окнах холодно мигали звезды, точно далекие огоньки в глубине бескрайних помещений. Луна будто вылезала прямо из щербатой массивной трубы, торчащей в небо.
А днем сюда иногда забирались и шныряли пацаны, добывая цветной лом: медные краны, свинцовые кабели, оловянную проволоку, цинковые пластины… За все это прилично платили на приемном пункте вторсырья — не то что за обычные железяки.
В одну из таких вылазок Санька с Юркой случайно набрели в лабиринте развалин на глухую бетонную комнатку с круглым проемом узкого входа, рядом с ним валялся сорванный с петель люк. Странно, что тут никто не жил. Впрочем, ничего странного — попробуй разыщи! Они сделали комнатку своим тайным убежищем: застелили пол травой, сколотили из обломков досок что-то вроде столика и пары табуреток, и получился у них штаб не штаб, а как бы каюта. За входом-иллюминатором свистел в синей выси ветер, раздувая невидимые паруса, скрипели снасти, звякала корабельная оснастка, и казалось, что каюта покачивается на бегущих волнах. Свое убежище они скрывали от чужих и своих, прятали в нем найденную медь и свинец, полеживали там на сене, глядели на круглый клочок неба и вслух мечтали о том, как станут моряками. Непременно военными. Кажется, в Ленинграде или в Одессе есть военно-морское училище, после школы они поступят туда и будут курсантами. О вступительных экзаменах и наверняка небывалом наплыве желающих Санька и Юрка как-то дружно умалчивали. Зато они охотно, с мучительной приятностью, предвкушали, как вернутся домой на каникулы — в бескозырках, тельняшках, бушлатах и в брюках-клешах с широким ремнем и пряжкой, на которой пылает якорь.
Пожарин, завидев их, лопнет от злобной зависти! А когда они станут офицерами и им доверят носить кортик, Пожарин вообще исчезнет, трусливо прячась и стараясь не попадаться на глаза. Сразу докумекает: с вооруженными людьми лучше не связываться.
— Да что там! — восклицал Юрка. — Прикажу любому милиционеру, враз его арестуют — и в тюрьму! Я офицер, значит, могу запросто приказать.
— А за что арестуют-то? — осторожно засомневался Санька.
— Как — за что?! — изумился Юрка. — Кто у нас крапиву отнимал? Кто нам не давал проходу?